Любовь и другие диссонансы

ощутимый, словно отдельный персонаж в композиции, невесомый и в то же время материальный — кажется, его можно черпать горстями, как воду, лить на себя, плавать в нем, среди тысяч сверкающих блесток…

Это был удивительный отблеск уже закатившегося солнца.

На полотнах такой свет озаряет полуобнаженных людей, застывших в почтительных позах, и простирающих руки старцев в ниспадающих красивыми складками одеждах, и пухлощеких ангелочков, сидящих в облаках, будто изюмины во взбитых сливках.

Ни ангелочков, ни суровых старцев Анна не увидела, но скопление людей было: водители автобусов выбрались наружу и глазели в небо, веселые молодые люди с пивными банками в руках тоже запрокинули головы. Дети на роликах застыли, две какие-то женщины лет пятидесяти выскочили из подъезда соседнего дома и торопливо нацелились фотоаппаратами в небеса. Сделав несколько кадров, они радостно обнялись.

Всё это продолжалось не более минуты. Свет померк, истекающее золотом облако смешалось с другими, обыкновенными.

— Вы видели?! — дрожащим голосом спросила Анна.

— Что? — деловито переспросил Сергей.

Анна вышла из кухни. Разумеется, для него этот свет, это знамение ничего не значит…

Анна села в кресло, протянула руку за дневником. Торопливо записала:

Попробуй полюбить меня всякую — некрасивую, крикливую и плачущую, какой я становлюсь, когда брожу по темным закоулкам памяти, где как попало свалены накрытые пыльной черной материей ящики плохих мыслей и гадких поступков, грубо сколоченные, с острыми углами, и натыкаюсь на них, и расшибаю лоб и пальцы на ногах, и ругаюсь сквозь зубы… Ты думаешь, я хорошая, а на самом деле я разная: злая, несправедливая, несчастная. Легко любить красивых, а вот если такую? Узнай, каково это — волочить по ступенькам обмякающее тело, ступая наугад в пустоту и не находя опоры, когда я то цепляюсь за твою руку, чтобы не упасть, то отпихиваю тебя и сползаю по стене. Нужна ли я тебе такая, хочешь ли ты видеть, как я падаю на кровать лицом вниз и комкаю подушку, слышать, как я, засыпая, хрипло дышу, как у меня запекаются губы, а язык становится шершавым? Ты предложишь мне выпить воды, а я потянусь за ингалятором, чтобы впрыснуть яд в свое пересохшее горло. Но мои губы по-прежнему остаются сухими, и я слышу собственное тяжелое дыхание, и чувствую во рту горечь, и где-то на краю сознания что-то стучит, и этот стук превращается в ночной дождь за окном.

Через два дня он прольется на тебя, коснется твоего лица прохладными тонкими пальцами, и если я сейчас ухвачусь за водяные струны, натянутые между небом и землей, то всего через два дня, через два долгих, бесконечных дня смогу прижаться к твоему телу, одетому в ночной дождь, приникну к тебе губами и буду, захлебываясь счастьем, пить серебряную влагу, заполнившую ямки твоих ключиц.

— Уже через день, — прошептала Анна и повторила еще раз, — остались один день и одна ночь! Пожалуйста, приснись мне…

Струна

За завтраком я едва смог проглотить кусок булки. Будучи возбужден, я всегда терял аппетит. Иоанна как-то сказала с улыбкой: «Это помогает тебе сохранить фигуру».

Чего я ждал от сегодняшнего дня? Списка фамилий и адресов всех женщин по имени Дарья, которые посещали архив. Больше ничего. Но что я буду делать, получив его? Да и нужен ли он мне? Лишь одно я знал наверняка — что хочу снова встретиться с женщиной, которая подарила мне проигрыватель, пластинку Высоцкого и свой шейный платок, который всю ночь благоухал на моей подушке.

Когда я был чем-то возбужден или обеспокоен, я терял не только аппетит, но и чувство времени. Поэтому вышел из гостиницы около семи утра. Метро уже работало, и у здания архива я оказался задолго до открытия. Чтобы убить время, решил прогуляться по одной из соседних улочек. Мне не хотелось, чтобы Анна, подъехав к архиву, заметила меня и догадалась о моем нетерпении, о нетерпении юноши перед первым свиданием.

Архив, если верить табличке у входа, открывался в девять. Около половины девятого к зданию подъехал небольшой серебристый автомобиль. Охранник открыл ворота, ведущие на стоянку. Из автомобиля вышла женщина в белом платье в крупный красный горошек и темных очках. Ее волосы были заплетены в косу и перевязаны длинной белой лентой, на ногах — короткие красные сапожки. Она открыла пассажирскую дверцу и достала длинный черный плащ с большими белыми пуговицами и несимметричными накладными карманами: один — темно-серый, с черным узором, второй — белый, с бахромой, как на рваных джинсах. Потом взяла белую сумочку и торопливо направилась к лестнице, ведущей в архив. Охранник открыл перед ней дверь, слегка поклонившись.

Это была Анна…

Я выждал еще несколько минут и тоже направился к дверям архива. Охранник у входа узнал меня. Рыжая девушка за компьютером — тоже. Не успел я поздороваться, как она положила на барьер, отделяющий приемную от внутреннего помещения, пластиковую папку и сообщила:

— Наш архив за последние четыре года посетило восемнадцать женщин по имени Дарья. Большинство из них проживали тогда в Москве или области. И только четыре приезжие — одна из Латвии, две с Украины и одна из Финляндии.

Я принялся медленно перебирать страницы. Имена и фамилии, даты рождения, номера паспортов, адреса…

— Думаю, для вас важнее всего даты рождения. Сколько может быть лет этой… вашей Дарье? — спросила она.

— Точно не знаю, но, скорее всего, она примерно вашего возраста. Спасибо большое за все, что вы для меня сделали. И передайте, пожалуйста, мою благодарность господину директору, — сказал я.

Свернув папку в рулон, я попытался засунуть ее в карман пиджака.

— Вам еще нужно подписать бумагу о неразглашении полученных данных, — предупредила девушка. — Таковы правила.

— Конечно. Я понимаю.

— Бланк документа у Анны Борисовны. Второй этаж, вторая дверь слева.

Дверь была приоткрыта. Я постучал и, не дожидаясь ответа, вошел. Закрыл дверь и прислонился к ней спиной.

— А, это вы, — сказала Анна, поднимая голову от бумаг на столе и изображая удивление. Она машинально поправила прическу, положила на стол ручку. — Маша все для вас приготовила, не так ли?

— Да, — кивнул я, — но она сказала, что мне нужно расписаться в каком-то документе, без которого…

— Да-да, это так, — перебила она на полуслове, вставая из-за стола.

И медленно направилась в мою сторону. Солнечные лучи, проникавшие в комнату сквозь зарешеченное окно, освещали ее лицо и фигуру, заставляя меня щуриться. Красные горошины на платье казались пятнами крови. Она остановилась совсем близко, взяла ленту в своей косе, нежно погладила ее пальцами, поднесла к губам и поцеловала, потом скомкала и прижала к щеке, глядя мне в глаза. И шепотом, но очень решительно проговорила:

— Такие тут правила, господин Струна. Я много думала о вас. Вы должны подписать этот документ. Мне вас не хватало. Это обязательно, когда дело касается ныне живущих людей. Я скучала по вас, очень скучала. Мы обязаны соблюдать конфиденциальность. Из-за вас я перечитывала в воскресенье Есенина. Подписав этот документ, вы обязуетесь не распространять полученную информацию. И еще плакала, слушая музыку. Наш архив — государственное учреждение. А потом, знаете, вы мне приснились…

Она замолчала, выпустила из рук косу и опустила голову. Я нежно прикоснулся к ее лбу и волосам.

— Проигрыватель уже остыл, когда я его обнаружил, но ваш платок все еще хранил ваш запах. И сегодня ночью лежал на моей подушке. Вы доставили мне так много радости. Я хотел позвонить вам и