же время нежелательный для самого шаг. Он все еще надеялся — Орлов передумает, махнет рукой: «Ладно, лети! Лети! Вернешься — поговорим!» Пушкареву казалось: все шло именно к этому. Минутное смущение прошло, лицо оживилось, в добрых карих глазах замерцали искорки самой надежды. Поддавшись настроению, Пушкарев доверчиво посмотрел на командира звена.
— Что я такого сделал, товарищ капитан? — сказал он, пытаясь как-то сгладить неприятный для обоих разговор. В это самое время у него шевельнулась и явственно всплыла мысль о Марине. Как она там одна?.. Никто ее не встретит, все ей в городке чужие, где ей там приютиться… А он не знает, когда вернется.
Это была та самая мысль, с которой он ложился спать и не раз просыпался ночью. Оттого и спал неспокойно, как на вокзале. Недаром говорится: сон в кручине, что корабль в пучине. Когда не спится, какие только думы не одолевают. А едва задремал, сон приснился. Обступили его со всех сторон участники полковой художественной самодеятельности. Музыканты, танцоры, декламаторы. И все к нему, как в фильме «Волга-Волга» к Бывалову: «Есть у вас таланты?» Но Пушкарев никогда не был артистом, пусть даже самодеятельным. Он отмахивается рукой, а в это время из-за его спины раздается молодой задорный голос: «Есть у нас таланты! Меня записывайте». Это его Марина. А тут откуда ни возьмись в образе похитителя красавиц, волшебника страшного Черномора — капитан Широбоков: «Первая уловка — записаться в самодеятельность». От его слов мурашки по спине побежали. И сон как обрезало.
Пушкарев вспомнил эту ночную чехарду, и ему неудобно стало перед Орловым. Какой-то дурацкий сон вывел из равновесия боевого летчика-истребителя. На что это похоже?..
Только полетом Пушкарев мог загладить свою вину перед командиром звена. Но тот был неумолим.
Орлов, отличавшийся на аэродроме взрывчато-коротким словом, точным, порывистым жестом, вдруг стал неузнаваемо инертным. Он нехотя приподнял голову:
— Что сделал, что сделал?! Режим нарушил! Этого тебе мало?! — укоризненно сказал Орлов. Он помнил, какие испытания могут ожидать эскадрилью, звено и самого Пушкарева, потому и был к нему беспощаден. — Спрашиваешь, будто первый день в авиации, будто не знаешь: оружие летчика не только крылья и ракеты, а и нервы. Нервы, мускулы, глаза, мысль!..
Орлов сознавал, что беспощадно он поступал не столько с Пушкаревым, сколько с самим собой. Все равно что не летчика, а самого себя отстранял. Ему легче было бы выпустить Пушкарева в полет. Формально он не видел причин держать его на земле. Но у Орлова не было и уверенности, что Пушкарев образцово выполнит задание. Случись неудача, он подаст повод майору Зварыгину окончательно настоять на своем, перевести летчика из его звена. Потому Орлов шел на все, даже против самого себя. Пусть Пушкарев покажет свое умение в деле, тогда и постоять за него будет легче. Совсем не случайно Орлов не планировал Пушкарева первым. Сперва Широбокова и Костикова, потом его. Проторенная дорога короче любой другой.
Но случилось то, чего Орлов не мог предположить. Всему виной телеграмма. Еще больше — разговор вокруг нее и особенно неуклюжие выходки Широбокова. А сам не придал этому значения, понадеялся на простодушие Пушкарева, на его обезоруживающий «громоотвод», а тот, как назло, не сработал на этот раз. Теперь-то Орлов догадывается, почему «громоотвод» не сработал. Потому, что было задето чуткое сердце.
Орлову придется выслушивать упреки на разборе полетов, выдерживать торжествующий взгляд майора Зварыгина: «Что я тебе говорил!» А сейчас, в эту минуту, надо идти к нему, докладывать, добиваться его решения. Ноги как-то сразу отяжелели, трудно сделать первый шаг. Но Орлов все-таки переборол себя, пошел. Один только он знал, чего стоила ему внешне непринужденная и раскованная походка.
Выслушав доклад, Зварыгин посмотрел на Орлова прицельным взглядом:
— Вот тебе и тихоня! Бражничал?
— Да нет. Плохо спал.
— А врач что?
— Медицину он прошел.
По лицу Зварыгина скользнуло неудовольствие, он посмотрел на Орлова исподлобья:
— Мудришь, Орлов?! Все летают, а Пушкарева держишь. Во имя чего?
Орлов и в самом деле попридерживал Пушкарева, не планировал первым. Его тактику Зварыгин разгадал сразу и был по-своему прав, но что касается просьбы об отстранении летчика, тут Орлов настаивал не зря. Тут он проявлял обычную командирскую требовательность. Был убежден: на его месте так поступил бы каждый.
— Не готов он. Докладываю, как есть, — сдержанно сказал Орлов.
Зварыгин недовольно махнул рукой:
— Так оно и должно случиться… Рано или поздно, а должно, — тягуче проговорил Зварыгин и вызывающе посмотрел на Орлова: — А тебя жизнь научит уму-разуму. Теперь-то, надеюсь, понял, что значит смотреть вперед, не терять перспективу?!
Орлов стоял перед комэском напряженно. Не зная, что ответить, кусал сухие, обветренные губы. Оказывается, Зварыгин не простил ему, напомнил старое…
— Всякое в жизни бывает, — проговорил Орлов, лишь бы не молчать.
— Бывает. Но в эскадрилье не должно быть! А ты, смотрю, чужие грехи готов на себя принять.
Орлов пожал плечами и уже раскованно, с некоторым удивлением сказал:
— Да какой же он нам чужой, Пушкарев…
— Твой? Вот и отвечай за него!
— Товарищ командир, если бы я не чувствовал ответственности за летчика, я бы к вам не обращался.
— За Пушкарева! А за эскадрилью кто отвечать будет? Вот я тебя спрашиваю: кто за эскадрилью ответит? — напористо и резко говорил Зварыгин. — Командир полка не тебя спросит, а меня: почему летчик на земле, почему не выполняет задание? И я не хочу, чтобы из-за кого-то меня склоняли. Не для того живем… И ты должен наконец понять это.
— Да я понимаю, — искренне согласился Орлов.
— Понимаешь… А чего пришел? Летчик рвется в небо, значит, он уверен в себе. Врачи не возражают. Пусть и летит! Кто же позволит ломать плановую таблицу, подводить эскадрилью?
Вот тут Орлов остро почувствовал свою вину. Действительно, срывался план полетов, узаконенный всеми полковыми начальниками. Не только из-за Пушкарева. Больше из-за него самого, потому что именно он, командир звена, настаивал на отстранении Пушкарева от полетов. Но такое бы не случилось, послушай он Зварыгина раньше. И Орлов на минуту заколебался, стал думать, не согласиться ли ему с комэском сейчас. Пусть Пушкарев летит! По крайней мере, никто не упрекнет комэска, а тогда и он его, Орлова, винить не будет. В то же время сознание мучительно подсказывало другое, заставляло прислушаться к голосу совести. Ведь не ради личных выгод или каких-то престижных соображений он не выпускал Пушкарева в воздух. Он делал это во имя летчика, боевой готовности звена, а значит, и всей эскадрильи. Орлов был убежден в этом и заявил увереннее и тверже:
— Товарищ командир, сегодня Пушкареву лететь нецелесообразно. Не готов он, и все!
Зварыгин неожиданно улыбнулся. В эту минуту Орлов ему явно нравился. Не посчитался с самолюбием, пришел. Значит, понял комэска. Вот и вся развязка прошлого разговора. Да оно, собственно, так и должно быть. Другого от него Зварыгин не ожидал. С Орловым ему было всегда легко и просто, командир звена быстро подхватывал его идеи, был ему надежной опорой в делах эскадрильи и самозабвенно летал.
— Вот видишь, все решилось само собой, и копья скрещивать ни к чему, жизнь, она мудрее нас. В ней, как в таблице Менделеева, каждому элементу свое место, — сказал Зварыгин и качнулся, приподнимаясь на носки. Так он всегда делал, когда был чем-то особенно удовлетворен. — Все, не полетит Пушкарев, — подвел Зварыгин черту. — И хватит об этом… Теперь каждый из нас должен обратить взор к «Зениту». Летчиков надо подобрать и личному составу подтянуться по всем параметрам.
Орлов был задет за живое, он готов был крикнуть: «Ничего не решилось! Ничего не решилось!» Но Зварыгин уже смотрел куда-то вдаль, отрешенно думал о чем-то своем. Тут уж не заикайся: в камень стрелять — только стрелы терять. И Орлов упрямо и с каким-то злым усердием ответил Зварыгину:
— Подберем летчиков! Найдем!
