черепица. Воздух знойно парил над самолетными стоянками. Он был пропитан отработанным бензином и пылью, к которой густо примешивался запах степной полыни.
Вражеские самолеты долго не появлялись. Это раздражало Гудкова. С курсантами не занимается, и проклятые «юнкерсы» пропали. Не по нутру ему такое мучительное ожидание. Не привык он торчать на аэродроме без дела. Полеты у него всегда шли плотно — только поспевай пересаживать курсантов. Один освободил кабину — другой садись, третий будь наготове. Спину некогда разогнуть. Курить из-за этого бросил.
Нарушен теперь привычный Гудкову ритм аэродромной жизни. Да разве для того комсомол давал ему путевку в авиацию, чтобы он дремал, как пришвартованный самолет!
Однако муторное томление не расслабляло Гудкова. Он сознавал, что выполняет боевой приказ, и это держало его в напряжении. В небо смотрел он глазами фронтового летчика, стараясь охватить взором как можно больше пространства, а не как инструктор, следящий обычно за одной точкой — самолетом, который пилотирует его курсант.
Когда стало известно о противнике и поступил сигнал на взлет, Гудков увидел Анашкина. Тот стоял неподвижно, ссутулясь, и казалось, постарел за один день. Гудкова это словно бы обожгло, подхлестнуло. На взлете он не мешкал, был порывист и упруг, как ветер.
Небо казалось огромным. Вражеский самолет едва угадывался в синей небесной стуже. «Скреб» высоту метр за метром, пока наконец «юнкерс» не вырисовался на фоне безориентирной, выгоревшей под солнцем степи. Гудков приободрился — запас высоты был хоть и небольшой, но это уже что-то значило.
Сближаясь, он неожиданно напоролся на огневую струю. Едва заметную и очень короткую, похожую на сигнал «точка-тире». Очередь прошла стороной, за крылом, но такое чувство вызвала она у Гудкова, будто полоснула по нему самому. «Мы видим тебя», — сказали эти призрачные «точки-тире». Еще бы! С борта «юнкерса» четыре пары глаз буравили воздух.
Гудков думал, что, увидев его, враг начнет резко маневрировать — менять высоту, направление полета, уходить. А тот, будто ничего и не случилось, продолжал идти прежним курсом. К себе не подпускал, огрызался — высокомерно и расчетливо, — словно издевался над Гудковым.
«Так его можно и упустить», — тревожно спохватился Гудков и, сделав решительный доворот, устремился в атаку. Без риска боя не выиграть.
Расстояние между самолетами сокращалось. По-лягушачьи распластанное тело «юнкерса» вспухало, будто его кто раздувал изнутри. Но его никак не удавалось поймать в прицел — фашист маневрировал.
Гудков увидел воздушного стрелка. Казалось, тот сам лез ему в глаза. Фриц водил пулеметами, но не стрелял, ждал, когда истребитель подойдет ближе. Неожиданная перемена тактики обострила внимание Гудкова. Он тоже подождет с огнем. Мгновения эти казались вечностью и были мучительны для него. Сейчас рано, а через секунду-другую — поздно. Но где тот рубеж, на котором надо нажать гашетку? Где?
Гудков напрягся и почти замер. Ныли руки. Бескровные от напряжения пальцы не слушались. Нажимать? Рано! А может, пора? Боясь, что гитлеровский стрелок опередит его, Гудков надавил гашетку. И… оцепенел. Выстрелов не последовало. Гитлеровский самолет уходил, как заколдованный.
Стрелок «юнкерса» оказался хитрее: ему удалось выманить у Гудкова снаряды. Все до единого! И сейчас хладнокровно направляет на него стволы. Один только миг — и сразит.
Гудков в горьком отчаянии бросил самолет вниз. Какая досада — попался на удочку! Он вспомнил мертвую зону у «юнкерса» — пространство, которое не просматривалось с борта. Там огнем его не возьмешь.
«Юнкерс» продолжал лететь по прямой, фотографировать местность. Значит, экипаж считал бой законченным. Нет, черта с два — Гудков не даст ему уйти. Лучше погибнуть самому, чем безнаказанно отпустить врага. Будь у Гудкова боеприпасы, как бы он сейчас пропорол его снизу!
У него возникла дерзкая мысль: поднырнуть под «юнкерс». «Была не была», — решил Гудков. Оказавшись под брюхом вражеского самолета, он почувствовал прилив небывалой отваги и какого-то озорства. Его не видят! Уравняв скорость, он летел с «юнкерсом» так плотно, словно был подвешен к нему. Противные, ноющие звуки моторов немецкого самолета поглотили ровный, упрямый рев истребителя.
Гудков поднял вжатую в плечи голову. Выворачивая шею, немигающими глазами впился в ржаво торчащие заклепки и металлические латки на фюзеляже. По ним, по гадючей обшивке чужого самолета он улавливал малейшие изменения в режиме полета «юнкерса» и адским напряжением добивался синхронности полета с ним.
Небо казалось ему тесным, сплющенным, точно блин. Оно для него почти не существовало. «Юнкерс» шел совсем рядом, и казалось, Гудков вот-вот заденет его. Но чем он к врагу ближе, тем безопаснее ему лететь. И он продолжает полет в таком невообразимом соседстве. Посмотреть со стороны — подобное и во сне не приснится: летит большой немецкий самолет, а под ним — юркий советский истребитель.
«Юнкерс» шел как по натянутой струне, и Гудков оценил пилотажные качества летчика. Но самоуверенность фашиста сильно задела самолюбие Гудкова. Ведь это его небо, это его дом! Здесь проходили мирные маршруты его учеников. Так ненавистен стал ему этот панцирь над головой, что у Гудкова заклокотало в груди. Нет, бой не окончен. Посмотрим еще, кто кого. Он ясно, определенно почувствовал свою силу.
Да, Гудков понял: у него есть оружие. Это оружие в десять, в сто, в тысячу раз сильнее пулеметов и пушек самого матерого врага. Оно всегда с ним — в его сознании, в сердце, в его глазах и руках, вместе с горячей кровью пульсирует в его жилах. Это оружие правоты и силы духа. Оно безотказно и разит наверняка.
На таран ходят в открытую. Гудкову нужно просторное, раскрепощенное, родное небо. Оно поможет расправить крылья, а затем врубиться винтом в ненавистный металл раньше, чем стрелок метнет в него огневой вихрь.
Воздушного стрелка с «юнкерса» не проведешь. Пусть Гудков выскочит внезапно, как леший из воды, тот не дрогнет. Его руки наверняка и сейчас лежат на гашетках. Дыхнуть не успеешь, как вспыхнет огненная струя. И Гудков знал: коротким, ювелирно точным должен быть его маневр.
Гудкову стало вдруг тяжело дышать. Он с тревогой заметил: пропадают на обшивке вражеского самолета заклепки, будто их заволакивает туман. Тогда, чтобы не столкнуться, он открыл кабину. Но тумана не было. Маслом забрызганы стекла — то ли от вражеских моторов, то ли от своего.
По спине пробежал знобкий холодок. Почудилось: не кабину открывал, а пытался вырвать из-под брюха «юнкерса» свой самолет. И Гудкова пронзила мысль: самолет не подчиняется ему. Все это произошло в какой-то миг, но было настолько явственным, что ему показалось — он и в самом деле прикован к этому летящему дьяволу. Тогда Гудков вжался в кабину, как бы слился с самолетом в единое целое. Резко развернувшись, он выскочил из-под металлической туши «юнкерса». В лицо ударил свет, и открылся привычный голубой простор.
У Гудкова не было колебаний. «Бей русским боем!» — звучало у него в ушах. Тут же небо взметнулось над ним орлиным крылом, горизонт сломался, и земля вздернулась на дыбы. Гудков бросил самолет на вражескую машину. Насколько он был терпелив под брюхом «юнкерса», настолько яростен и неудержим сейчас. Его душевный порыв неукротим. Теперь он хозяин боя.
Все было подобно разряду грозы, когда спрессованная в тучах электрическая мощь, внезапно взрываясь, с сухим треском вонзает в небо и землю всесокрушающие огненные стрелы.
У Гудкова тоже все спрессовалось, сошлось вместе: гибель друзей и страдания Анашкина, лютая ненависть к врагу и неизбывная жажда боя.
Гудков увидел воздушного стрелка. Тот бешено метался в башне. Уже стреляет, метит в него, в Гудкова. «Стреляй, стреляй, фашист! Изо всех пулеметов бей! Поздно!» Вращающийся винт уже бросил на плексиглас вражеской кабины свой отблеск. Уже совсем рядом кричащее и разорванное страхом лицо стрелка.
И вот он — неумолимый, молниеносный, таранный удар. Гудков своим самолетом вонзился в длиннотелую сигару «юнкерса». Все затуманилось, оборвалось…
Он не видел, как «юнкерс» сперва качнулся, взмахнул крылом, словно бы оступился, а затем попытался выровняться, но тут же передернулся, клюнул вниз и провалился. Встречный поток воздуха
