– Хотел… Что же другого мне оставалось делать?!
– Там нужны были Ленины, Бронштейны, Апфельбаумы, Дзержинские и другие скотобойцы, грабители и воры…
– Я и не хотел вмешиваться в коммунистическую шайку, я хотел, как спец, по моей специальности…
– Видите ли, Липман, – уже серьезно заговорил мэтр, – теперь вы можете знать истину. И сейчас я вам ее скажу. Там было поручено тому, у кого один только мизинец весит больше, чем Ленин, Троцкий, Дзержинский и вся большевицкая шатия, чтобы вы не скомпрометировали себе ваше имя службой у советов и чтобы вы не потерпели никакого убытка, и в целости со всей вашей семьей, и с вашими деньгами, и с вашими вещами были отправлены через Финляндию в Лондон. Что и было исполнено. Так ведь? Вам кто-то помогал выбраться из Петербурга?
Липман удивленными глазами уставился на Дикиса. Действительно, он вспомнил, что почти все его знакомые евреи, служившие у большевиков, настойчиво, в один голос советовали ему поскорее уезжать. Все нужные ему для выезда бумаги без всяких с его стороны хлопот чрезвычайно легко и быстро были выправлены ему теми же приятелями и родственниками-евреями. На квартиру к нему явились какие-то люди, упаковавшие ему вещи, которых было не мало. До границы Финляндии его с женой сопровождала охрана из красноармейцев и чекистов. Тогда все эти важные услуги он приписал исключительно дружеским чувствам своих приятелей.
Дикис, как бы угадывая его мысли, продолжал дальнейшие разъяснения.
– Поймите, Липман, мы заботимся обо всех 'наших', в какой бы уголок земли ни забросила их судьба, само собой разумеется, особенно о тех из них, которым по их способностям и заслугам определено высокое назначение. После этого, судите сами, могли ли мы упустить вас из поля нашего зрения и остаться равнодушными к вашим злоключениям? Как видите, наоборот, мы своевременно пришли к вам на помощь. Мы те, которые управляют человечеством. Наши имена чисты и их толпа не знает. И ваше имя должно быть чисто, как альпийский снег и чтобы его никто не знал.
За шампанским, которое очень любил Липман, и которого гость, хотя и оговорился, что по состоянию его здоровья доктора совершенно запретили ему употребление его, жадно пил, разговор все время вертелся на темах о всемирном мессианстве Израиля. Когда было уже выпито довольно много, у обоих собеседников приятно шумело в головах, и они принялись за черный кофе и ликеры, Липман осмелел настолько, что обратился к Дикису с вопросом:
– А что было бы, мэтр, если бы гои преждевременно открыли наши тайны?
Дикис с беспечным презрением посвистал.
– Ну и что ж с этого? Поздно. Партия их проиграна так, что они и не почувствовали, в каких крепких тенетах сидят. И как открыть? Никаких письменных документов на этот счет нет. Мы – не неразумные дети, чтобы фиксировать на бумаге наши деяния, которые действительно могли бы оказаться обличительными против нас документами. Какой же имеется другой способ открыть тайны нашего заговора? Вопрос об измене членов нашего высшего трибунала абсолютно исключен. Это невозможно, потому что к нам попадают только люди испытанные и за которыми в прошлом имеются значительные заслуги нашему делу. Наконец, измена слишком невыгодна и слишком опасна для всякого изменника. То, что вы услышали в стенах этих ваших двух комнат от меня, говорится только в таких исключительно редких случаях, как наш с вами, когда мне поручено изложить перед вами нашу программу. Из людей никто подслушать нас не может. Самопишущих или самоговорящих машинок еще не придумано, хотя надеются скоро их придумать. Но пока еще не придумали, мы можем быть себе спокойны… можем разговаривать и пить себе наше шампанское и курить наши сигары… Догадаться о наших планах? Фю-и-ю! – посвистал он и в облаках дыма выразительно покрутил пальцем перед своим носом. – Это невозможно, немыслимо. На такое не хватит не только скотских гоевских мозгов, но даже и человеческих еврейских. Эта тайна – достояние весьма немногих особо и высоко-посвященных. Этот план не здешний, а внушен свыше гением отца нашего. Как могут разгадать его гои? Для них, для всего их мышления, для всей их духовной структуры он является противоестественным, недоступным. Ему тесно в их микроцефальих головах. Он там не поместится и если случайно залетел бы туда, то мгновенно с треском вылетит, как пробка из бутылки с шампанским. Неприемлем он для их сознания, и для их трусливой натуры. Понимаете, Липман?
– Понимаю.
– Ну, наконец, что же из того, если бы случился такой невероятный случай, что тайна наша каким- нибудь образом открылась бы? Повернуть весь ход мировой истории в обратную сторону уже невозможно. Опоздано, одолеть нас нельзя.
– Но, мэтр, я не говорю, что могут догадаться. А разве не может случиться такая история, как недавно с нашим пророком Ахад Хамом?
– Ой, Липман, не смешите меня… Пророк! Ха-ха-ха… Ой, мне вредно смеяться. В моем животе уже начались колики… Ха-ха-ха-ха…
От смеха лицо Дикиса побагровело и на глазах выступили слезы. Он сильно закашлялся и, ставя дрожащей рукой бокал шампанского на стол, опрокинул его, залив вином белоснежную накрахмаленную скатерть.
Липман не понимал причины такой внезапной веселости мэтра.
– Этот старый филин Ахад Хам, на самом деле Ашер Гинцберг, – оправляясь от кашля, продолжал мэтр, – всю свою жизнь, как дятел по дереву, долбил своим носом по Моисею, Маймониду, Весли, Эйнгорну, Бернею и по другим нашим пророкам, талмудистам и масонам, которых у нас бесчисленное множество. Сам он был масон из не высоких, больших степеней не удостоился, потому что был слишком темпераментен и недостаточно выдержан, в особо посвященные ему никогда не попасть. Он написал много всякой белиберды и принес-таки некоторую пользу Израилю, особенно своими знаменитыми протоколами, которыми заставил инертную еврейскую массу расшевелиться и от слов перейти к делу. Выдумали его братья Гавлонские и Высоцкие [4] с покойным теперь Яковом Шиффом. Они его всю жизнь содержали. И на их деньги он и издал все свои книги и журналы на древне-еврейском языке. Ашер воображал себе, что он 'признанный' духовный вождь всемирного еврейства, а, выдумав свои протоколы, решил, что открыл новую, неведомую Америку и ужас как гордился своими талантами и заслугами перед Израилем, полагал, что во всем мире нет ни одной еврейской головы, которая возвышалась бы над его пяткой. Мы, читая его протоколы, хохотали себе до слез. Он, бедный, в своем самомнении и не подозревал, что его 'ужасные' и 'гениальные' измышления – детский лепет по сравнению с нашим планом, издревле проводимым на практике нашим тайным правительством. Но когда он так опростоволосился, что его протоколы [5] стали достоянием гоев, от которых они пришли в ужасное возбуждение и забили тревогу и когда имя Ашера стало известным, нам пришлось вмешаться и через наших тайных агентов убрать старика из окрестностей Лондона. Теперь он живет в надежном месте на покое.
– Да. Эти протоколы не мало испортили нам крови.
– Когда они получили огласку и нам было неприятно. Не то, чтобы испугались. Пугаться было нечего, тем более, что в начале и автора их гои не знали и нам можно было доказывать их апокрифичность. Но все-таки мы немножко поволновались. А гои и установив имя автора, пошумели-пошумели и забыли. А мы смеялись.
– Не совсем забыли, мэтр. Волнение между ними не вполне улеглось, особенно среди русских эмигрантов…
– Ну и что ж такого?! У них оно не переходит и никогда не перейдет в организованное и планомерное действие против нас. Что они могут? Гои обречены, кончены. Судьба их определена. Примите во внимание, Липман, что они многочисленным рядом поколений воспитаны в христианской морали. И хотя в значительной мере нашими стараниями христианство почти совсем выветрилось из их сердец и душ, но привычка, которая сильнее натуры, все-таки осталась. И гои, как заезженные на один повод клячи, всегда сворачивают в одну только привычную им сторону и представить себе не могут, что в религиозной сфере, кроме лицевой стороны, имеется ещё и изнанка, т.е. что, кроме религии добра и самосовершенствования по пути добродетели, существует ещё религия зла, порока, преступлений и жестокости. И если они не поверили 'лепету' старика Гинцберга, потому что он по-своему непримиримому националистическому шовинизму, коварству и подлости показался им противоестественным, а потому неправдоподобным, то как бы они
