свой, все свое. Нам же ничего не дают! Я на рога килограмм грима извела. Накрутила на волосы туалетную бумагу, залачила кое-как и гримом сверху. А он мне: «Я – народный артист, а вы мне туалетную бумагу на голову клеите!» Не, ну представляешь, он – народный артист, а я – говно собачье! Не нравится на голове туалетную бумагу носить, пожалуйста, отказывайся, полно пенсионеров, без тебя найдут, кому чертом в сказке прыгать. Раньше они крутые были – если ты народный, то тебе квартиры, машины, путевки, продуктовые заказы. А теперь – пенсии копеечные, в кино не снимают, на улице не узнают. Самомненье выше крыши, а в кармане – кука с кекой. А главное, так врут, ну прям все они Сахаровы! Будто не мы их на правительственные концерты гримировали, когда у них руки тряслись, будто не с нами они все эти годы спали да все гадости друг про друга выспрашивали, чтоб настучать, будто не нас их жены вызывали, перед тем как дать начальнику! Мы, гримеры, каждую морщинку, каждый прыщик на них знаем, мы все про них знаем, у нас как на Лубянке архив!
Я это слышала по тысячному разу, а Дин возбуждалась совсем на другое:
– Так все же лично у вас появилась угроза безработицы?
– У меня еще нет, но если Толя уйдет в бизнес, я пролечу, как фанера над Парижем. – Толя был Аськин вторничный бойфренд, тупой женатый амбал из пригорода, занимающийся техническим обеспечением телевидения и покровительствующий Аське за развнедельную любовь на жестком столе в свободной телемонтажной. Не клюнув на информацию о Толе, Дин продолжала долбить:
– А все же что бы вы начали делать, оказавшись завтра без средств к существованию?
– Ну, с бандитом бы стала жить, мне один Гурам пожилой предлагал, – соврала Аська. От Гурама она успела за один невнятный коитус получить пластмассовые клипсы, купленные в киоске перед домом, гонорею и по морде.
– А если самой?
– Ну, клиентура у меня есть, но это хлопотно. Прешься в какое-нибудь Митино, красишь полдня жену нового русского или старого хоккеиста, пока она выспрашивает, кто с кем спит, и показывает, где чего купила. Едешь потом домой, будто дохлятины наелась. И парень один, сам уроки не сделает, не поест, не ляжет вовремя. – Аськин бледный отрок, зачатый двенадцать лет тому назад на гастролях театрального коллектива, был в известном смысле сыном полка. В карусели выпитого и обнятого Аська не могла вычленить конкретного партнера по половым играм и потому приписала сына главному герою-любовнику труппы, который в миру был голубее неба. Аська с ребенком были счастливым и трепетным альянсом, он не ужинал до ее прихода, а она звонила ему из Останкино по триста раз на дню.
– Ну а если не удастся работать по специальности? – наезжала Дин.
– Это ужас, когда все с нуля. Вот у нас Люська с пятого этажа, Ирка знает, учительницей была по математике. Трое детей, туда-сюда, у мужа институт закрыли. А он такой, весь из себя кандидат наук, они однокурсники… он впал в депрессию лет на пять, а она стала из Турции куртки возить. Так до сих пор Люська в Лужниках куртки продает, а муж за детьми смотрит и на партийные собрания коммунистов ходит, а раньше такой весь против был, Солженицына километрами наизусть. Зачем такого мужика в доме держать? Он как третий ребенок.
– Ну а вы, вы лично, что бы делать стали? – не унималась Дин.
– А вот еще Нинка со второго этажа, медсестра, пошла в киоск торговать, у нее мужик на третий день дубленку стал мерить, а потом как побежит с этой дубленкой! Она пока повернулась – ку-ку! До сих пор в поликлинике полы моет, за дубленку деньги отдает. А вот Дашка, моя племянница, окончила курсы бухгалтеров, сидит в каком-то офисе, злая стала как мегера, каждый день приходит выпивши. А раньше после училища в детском саду на пианино играла…
– Да, я поняла, я только не поняла, что бы делали вы? – вышла из терпения Дин. – Куда бы вы побежали?
– Как говорила моя бабушка, не беги от своих проблем, потому что они побегут за тобой… – Аська взяла длинную паузу, набила легкие дымом, выдохнула его в центр стола и хлопнула ресницами: – Я вообще по жизни невезучая. Вот Ирка знает, недавно с подружкой поехали с людьми в Питер погулять. Все как у людей, гостиницу сняли, ночи белые, красота! И вдруг их жены вычислили. Они ноги в руки и в Москву, так нам за свои деньги возвращаться пришлось. А если б я совсем без работы осталась… Я бы… удавилась…
Конечно, Аська бы никуда не делась, поплакала с месяц, повымогала бы деньги из близких полгодика, потом пошла бы навязывать доверчивым прохожим гербалайф или косметику, а дальше бы и совсем адекватно вписалась, но сейчас при мысли о подвешенности она впадала в ужас, отражающийся в глазах, как направленный в лицо пистолет.
– Я так и думала, – ответила Дин радостно, как математичка, получившая от безнадежного ученика правильно решенный пример. Бедная Аська статисткой прошла по сцене, на которой Дин играла спектакль для меня, неблагодарного зрителя, все никак не желавшего аплодировать ее удавшейся биографии. Я фыркнула. И тут Аська со звериной, профессиональной чуткостью на лица, поймавшая мой неопределенный взгляд, почувствовавшая, что в этом пироге не одна начинка, уставилась в упор на Дин и решила сравнять очки.
– Тебе нос мужик сломал? – спросила она.
– Автомобильная катастрофа, – напряглась Дин.
– Ты его одним тоном не мажь, посередке полоску светлей делай. И тенюшки выше бросай, поняла? Тогда они взгляд от носа оттянут, и не надо тебе так блондиниться, у тебя свой волос темный, вот и бери на два тона светлее, а не на пять. И не ходи в линзах целый день, глаза испортишь, – резюмировала Аська. Я так и осталась с отвисшей челюстью, а Дин вскочила, пальцы у нее задрожали, она выдавила:
– Мне надо позвонить.
– Да ты не обижайся, я тебе как подруге, – запустила ей вслед Аська и, встав, добавила: – Ну, я пошла. Ох и загулял же у нее гормон! Ты ей скажи, чтоб не кисла, у меня хороший эндокринолог есть, и не таких под мужиков подкладывали. С густой бородой подкладывали, а у нее что, попьет, поколется, бриться перестанет. Но я тебе скажу, Ирка, лучше быть безработной, чем с таким оволосением. И тяжелая она очень, напряженная, я тут одну телохранительницу для передачи делала, такую же тяжелую. Так у меня руки заболели, тянет и тянет энергию, от нее прямо чад в воздухе. Побегу, а то там у меня мясо на маленьком огонечке стоит.
Она выпорхнула, а я осталась стоять как соляной столб. Ну Аська, конечно, профессионал, но чтоб я, художница, не заметила ни линз, ни крашености волос, ни успехов эпиляции… Что же это со мной такое? Я так истощена драматургией отношений, что ослепла? Ну да, тяжелый тон грима… он что-то скрывает… При эндокринном сдвиге волосы должны быть на руках и ногах, но я видела Дин все время закутанной от запястья до щиколотки. И покрашена она классным парикмахером, верхние пряди выглядят выгоревшими на солнце. Да со слов Егорки Пирогова еще и грудь накладная… Ну просто «Визит старой дамы» господина Дюрренматта.
Очень старалась к приезду в Москву. Кому же она собиралась все это демонстрировать? Собственно, она и словом не обмолвилась о том, что, кроме нас, у нее есть какие-то дела. Впрочем, подслушка для спящего ребенка, которую везла какой-то молодой матери. Наверняка эта молодая мать и есть предмет ее воздыханий.
Я постучалась в комнату Дин. Дверь была на задвижке, разговора по телефону слышно не было. Дин открыла, стоя в дверях в позе, не предполагающей мое прохождение внутрь. Голова была перетянута шелковым платком.
– Вампирша ушла? – спросила она, глядя себе под ноги.
– Ушла, мы идем куда-нибудь?
– У меня от нее разболелась голова. Я приняла лекарство, но надо пару часов полежать, иначе будет приступ с рвотой. Извини.
– Могу я чем-то помочь?
– Нет. Я выйду, когда приду в себя.
– Мне очень жаль. Я подожду. – Я ушла, услышав, как щелкает закрываемая задвижка. Ушла с ощущением, что этот кадр фильма уже где-то видела. Ну конечно, Аська политеса не понимает, но Дин сама расковыряла ее социальными оплеухами. Ну сказали прилюдно, что у тебя волосы крашеные, а гормоны сбесились, ну так что, ведь в бабской компании сказали… Тьфу ты, черт, она же лесбиянка!
