Не знаю, сколько бы это продолжалось, не застукай она однажды пейзажиста на бойкой дворничихе, приехавшей в Москву из Великих Лук с целью со временем составить конкуренцию Синди Кроуфорд в модельном бизнесе.
– Меня все время обманывают русские мужчины, – жаловалась она тогда, – я им верю, потому что я не понимаю интонации.
– Этот еще и кухню после гостей убирает, – похвалила я.
– У нас все мужчины убирают кухню, не забывай, в Европе были две великие феминистские революции.
Собственно, она хотела, чтобы я хирургическим способом извлекла ляпы в эскизах костюмов и декораций спектакля по пьесе русской драматургессы, а там их была полная корзина. И по сцене героиня бегала в рваных колготках, что означало тяжелый ход экономических реформ, и новый русский во время полового акта придерживал на пояснице кобуру, что означало высокий криминоген, и в квартире пожилого любовника стояла статуя Ленина, что означало его партийное прошлое, и молодой музыкант был в среднеевропейском прикиде, хотя и приехал из Рязани. Мы набрасывали костюмы героев, бутафорские мелочи, и я обещала прислать ей из дома ручную мясорубку для сцены героини с пожилой матерью, потому что Герда никак не могла понять, как может выглядеть ручная мясорубка, хоть и содержала пять лет Соколова. И мы долго говорили о Димке, хотя Герда мало понимала мой пафос.
– Почему ты все так драматизируешь? – спросила она. – Эмиграция – это часто трагедия, но не всегда неудача…
А еще мы спорили. Она говорила, что в архаической живописи из-за обратной перспективы величина объекта определяется его значимостью для художника, и в этом смысле постмодернизм – только возвращение. А я утверждала, что композиции необходимо учиться, чтобы художник сохранил адекватность в моделировании мира… И я говорила, что, прогнозируя судьбы российской культуры, совсем не стоит анализировать сегодняшнюю западную культуру, потому что даже насморк у двух разных людей протекает по-своему…
…Я проснулась от телефонного звонка и долго не могла сообразить, где я и с какой целью; когда наконец хрипло сказала «алло», в трубке появился Валерин голос.
– Здравствуй, – сказал он. – Во-первых, я очень соскучился, а во-вторых, что ты делаешь у Аськи?
– Во-первых, я тебе не верю, а во-вторых, сплю, – сказала я, защитной злобностью прикрывая истошную нежность.
– Я не мог позвонить, прости. Здесь сложно с телефонной связью, – промурлыкал он.
– В Прибалтике сложно с телефонной связью? – ехидно поинтересовалась я.
– Если ты меня не бросишь, то я скажу тебе правду.
– Говори, все равно брошу, – предупредила я.
– Я не в Прибалтике, я в Чечне.
– А зачем было врать?
– Чтоб ты не беспокоилась.
– А я и не беспокоюсь, – что за дела? Почему меня надо за нос водить?
– Я завтра прилечу.
– Обещал сегодня.
– Так вышло. Будешь рада?
– Посмотрим, – не то чтоб я собиралась закатывать сцену, а почему-то командировочная накладка показалась очень обидной. Не сама по себе, а в свете Димкиной материализации, ведь Валера должен был знать, чувствовать, что он мне здесь нужен. У меня, конечно, идиотский характер, я быстро завожусь и потом жалею. Но я совершенно не поняла, почему со мной играют в кошки-мышки. Я заснула и видела во сне, как мы ругаемся с Валерой, он такой загорелый, привез мне фруктов из Чечни в плетеной корзине, а я выбрасываю фрукты и кричу, что меня не устраивает брак, в котором люди не доверяют друг другу, а он смеется и обнимает меня, и от него пахнет табаком и коньяком, и у меня кружится голова, когда он меня так обнимает…
И вдруг я проснулась от ужаса. До меня наконец дошло, что в Чечне идет война… Я лежала, похолодев от ужаса и омерзения к самой себе… Я лежала так долго. Может быть, час. Потом раздался звонок в дверь.
Димка стоял на пороге, глаза и щеки у него горели.
– Вставайте, граф, вас ждут великие дела! – заорал он.
– Натешился? – спросила я вяло.
– Сейчас тебя буду тешить.
– Не хочу, – промямлила я.
– Тебе дозвонился твой крендель?
– Да. Он в Чечне. Завтра прилетает.
– В Чечне? – переспросил Димка. – Но ведь там война!
– Война, – огрызнулась я. Только моя автопилотная жизнь без заглядывания в газеты и телевизор могла так долго маскировать, куда Валера ехал. Ведь можно было догадаться по обрывкам телефонных разговоров! Боже, какое я бревно! Вдруг с ним что-то случится!
– Пойдем скорее! – заорал Димка и поволок меня из Аськиного дома. Он был перевозбужден, как малыш после дня рождения, когда гости ушли, а он хочет куда-то бежать, зачем-то прыгать.
В детской я обомлела. Все эти догорающие свечи, серебрящиеся бокалы, брошенные тарелки и блюдца с деликатесами… Все эти запахи пряного, мясного и шоколадного, золотые обертки и ужимки орхидей, смешанные с летними сумерками… Просто голландская жирная парадная живопись имени законченного праздника. Все-таки всегда умел создать атмосферу, подлец!
Он запихнул меня в кресло, дал в руки стакан с шампанским и включил видео. Сам же трепыхался на стуле, как попугай на перекладине, покачивая ногой, пританцовывая всем телом, расстегивая, расхристывая и сбрасывая женское убранство. Даже притащил какой-то гель, потихоньку отклеил ресницы и бросил их в чистый бокал. Я медленно приходила в себя, хотя думала только про Валеру.
На экране возникла комната в девственной прелести, салаты и закуски на старте, свечи в состоянии свежей эрекции, павлиньи какие-то салфетки в веерно-фламенковом надрыве, какой-то он зелени настриг икебаной на всю катушку! Не хватало только симфонического оркестра!
– Ты б еще винограду сверху положил! – опустила я его любимым булгаковским, пробуждая себя облизыванием ледышки в шампанском.
– Все красивое вызывало в ней неизъяснимое раздражение! – парировал Димка. Настроение у него было победительское. – Я включил видео на звонок. Представляешь, Васька вломился на сорок минут раньше!
– Конечно, это тебе не Америка, чтоб вовремя приходить!
На экране возник непластичный Васька в подаренном джинсовом костюме. Димка в полной дамской упаковке и дымчатых очках усаживал его лицом к камере.
– Я пришел пораньше. Больше никого? – озираясь на стол, спросил Васька.
– Никого. Аперитив? – засуетился Димка, колдуя над бутылками.
– Ну не слабо тут нажарено, напарено, – сказал Васька. – Водки я бы принял.
– Какой именно водки? – запрыгал Димка, сверкая стеклами очков и бутылок.
– Прямо Фигаро, – хихикнула я.
– Не отвлекайся, сейчас будет пенка! – мигнул Димка, как в детстве, когда мы по триста раз смотрели «Кавказскую пленницу» и «Семнадцать мгновений весны».
Васька опрокинул в себя водку, забросил сверху кусок рыбы и уставился на Димку.
– Я хочу сказать… – произнес он торжественно, потом смолк и вдруг рявкнул: – Покажи руку!
– Зачем? – испугался Димка на экране, пока Димка рядом со мной корчился от хохота.
– Покажи! – приказал Васька. Димка протянул к нему правую руку. – Этот палец я сломал тебе в седьмом классе. Твоя мать бегала к директору школы и орала, что из тебя теперь не получится Ойстрах. Он у тебя еще неправильно сросся!
– Не Ойстрах, а Клиберн! – вяло ответил Димка, отошел подальше, налил себе и выпил. Повисла пауза.
