между собой, идут за незнакомцем в белом плаще, и я что-то крикнул, вернее хотел крикнуть об опасности, но так слабо, что никто не оглянулся, они уже настигали его, он оглянулся, остановился…
— И тут ты проснулся, — сказал Миша.
— Это не сон, Миша.
— Ладно, что же было дальше?
— Дальше они подходят к нему и о чём-то с ним говорят, а потом уходят в сторону вокзала.
— А он?
— Он пошёл дальше, а я пошёл домой.
— М-да… ладно, оставим, в конце концов… в конце концов… да… в конце…
— Кончается венцом.
— Винцом?
— Как хочешь.
— Так вот он — и венец, и винцо, — он достал из сумки бутылку вина и поставил на стол.
— Стантавирино, — сказал он. — 1812 год. Коллекционное.
— Изготовлено…
— Именно. Но дело не в этом. Я звонил в Стокгольм, судно уже строится, так что нужно готовиться.
— Каким образом?
— И теоретически, и практически. Теоретически — всевозможная литература, практически — на пустыре.
— На пустыре?
— Я, конечно, могу договориться в яхт-клубе, где нам преподадут основные уроки, но плевать я на это хотел. Надевай плащ и — за мной.
— Куда?
— На пустырь. Сейчас вечер, то что нужно.
— А вино?
— Вино, море и паруса несовместимы. Вино — потом. Пойдём.
Я надел плащ, он тоже был в плаще, и мы пошли на пустырь перед оврагом, где стали отрабатывать основные приёмы управления яхтой на краю оврага с расстёгнутыми плащами.
Ветер был довольно сильный, нас то сносило в овраг, то уносило в поля, но мы умело применяли и фордевинд, и оверштаг, и тому подобное.
Вполне уместны вопросы, и мы готовы ответить, но лучше пока без вопросов.
Небо ровное, чистое, только над пустырём какой-то тёмный пузырь.
Рванули гранит в гранитных карьерах, рванули известняк в известковых карьерах, вскрикнули куры, задребезжали стёкла в окнах, завыли собаки, перекрестились старухи.
Гамсун своим учителем считает Достоевского.
Малер говорит, что искусству контрапункта нужно учиться у Достоевского.
В творчестве Генрика Ибсена явственно проступают черты символизма.
Витализм.
В годы фашистской оккупации Гамсун запятнал себя коллаборационизмом.
Норвегия его морально осудила.
Сухой склон холма на склоне сухого дня.
Инверсионный след реактивного самолёта в сухом небе.
Мы с Ниной сидим на склоне холма.
— Холодно, пусто, страшно, — говорит она.
— Холодец, капуста, красное, — отзываюсь я.
— Какой холодец? Ты бредишь? Вокруг меня холодно, пусто, страшно, — отвечает она. А отчего бы ей не захватить с собой на склон холма холодец, капусту и красное вино?
— Ты репетируешь «Чайку» Чехова? Ты действительно хочешь уехать в Москву?
— Да.
— В Москве тебе может стать ещё холоднее, пуще и страшнее.
Вдруг из зарослей выходит человек в белом плаще, останавливается, бормочет, опускается на колени, что-то бормочет.
— Сумасшедший, — говорит Нина.
