дряблой коже лица, опять загорелись синим огнём глаза, сбежала с них белесая наволочь.
— Кланька! Каши мне завари пшённой, грибов достань поболе с подполу, поем сёдня. Ты уж иди к ей, подсоби дровец поднесть.
Фёдор вышел на кухню и подсел к столу. Опустив глаза, собирала ужин Кланя.
— Ты пошто такая невесёлая?
— Дикая опять?
— Да нет, вроде, как пришибленная…
Она остановилась, подняла голову. Нижняя губа чуть прикушена, но улыбка пробиваются и сияют глаза.
— Сам-то и пришиб…
— Ну, ничего, — Фёдор смешался под её чистым и радостным взглядом, лишь бы не больно.
— То-то и оно, что больно. Да зачем я тебе нужна? Завтра завеешься опять, только и видели. У тебя таких, как я… Только успевай свататься. Зачем и приходил, уж и отвыкать стала…
— У вас, что? В посёлке одни алкаши да бабы? — Фёдор встал и поймал её за руку.
Кланя напряглась, но потом сникла и вдруг беззащитно, жадно и крепко прижалась к нему вся, обвила руками, положила голову на грудь.
— Это почему одни алкаши? — выдавила тихо, вздрагивающим голосом.
— Ну, нет у тебя никого и на старика глаз ложишь.
— А я может, тебя ждала-искала. Старик, тоже мне, садись, ешь, что у тебя за работа, одни кости за месяц остались.
Фёдор ел и не мог наесться, вроде уже и отвалился от стола, а рука сама тянулась то за грибами, то за крупной, сахаристой отварной картошкой, запивал всё густым брусничным морсом.
Кланя сидела на сундуке, подперев голову рукой, нет-нет да и прикасалась робко пальцами к его побитым сединой вискам, крутым плечам под старенькой геологической штормовкой.
И эта неуверенная ласка, неумелая, детская, дрожью прохватывала всё его усталое, сонное и ленивое от еды тело. На душе было тепло, незнакомо домовито, забылись все недавние лишения.
— Мать накорми.
— Какой день ничего не ест. Помирала ведь…
— Отпомиралась, вмешалась старуха, погодю трошки, погляжу на вас. Заказ свой пока не увижу, буду жить…
— Какой заказ? — не поняла Кланя.
— А ет Федька знает, какой, он те закажет…
— Ну, плетёт чепуху! Кланя смутилась.
— Почему? Фёдор оторвался от грибов. Дело мать говорит.
— Ну, вас обоих! — Она поднялась. — Схожу за дровами.
Фёдор встал, отнял у неё пальто.
— Сиди, я сам принесу. Это теперь мои заботы…
Он начал одеваться и краем глаза видел, как мечется Кланя: то встанет, то сядет, то поправит гладко прибранные волосы в тяжёлый узел на затылке. Забавно, по-детски сделает тёмные брови домиком и нет- нет, да скосит глаза на себя в старое, треснутое зеркало на стенке и опять ладошкой легонько поправит волосы и улыбнётся…
7
Фёдор вышел из управления, держа в руках свой третий том трудовой книжки. Поднял глаза и помрачнел. Прямо на него налетел Вадька. Дороги ему не уступил. Остановились лицом к лицу.
— Вы что натворили, Рябов! Поднята вся авиация, десятки людей тебя в тайге ищут. Кто затраты будет нести?
— Замолкни, врио. Слюнями всего закидал, а может, ты бешеный? А ведь, точно бешеный в алчности зверской…
— Что-о?!
— А что слышал… Эх, Вадька, Вадька, врио человека… На таких, как ты, таблички надо вешать, чтоб близко не подходили. Заразный ты, как вошь тифозная. Мразь…
— Ну, ладно, Фёдор, ладно… Люди кругом… Замну я всё. Ты только не трепи про то. Пошутил тогда сдуру. Куда направили на работу?
— Забрал я трудовую.
— Почему? Я тебя в лучшую бригаду воткну, где заработок есть. Ты только скажи куда? Ведь, ты буровик классный!
— Нет уж, спасибо… Я деньги не коллекционирую, в отличие от тебя… И ко мне, иуда, не подлижешься. Королей тут у вас развелось пропасть. Буду свергать королей… Напросился в лесхозе в егерскую охрану, карабинчик дадут, транспорт. И уж тогда у меня рука не дрогнет. Будешь, как тот лосёнок, в воде сдыхать и ногами сучить.
Нету у меня жалости к таким, как ты. Нету к хищникам милости! Был классным буровиком таким и егерем стану. Знаю, подкопаетесь, выгонят из лесхоза сам в тайгу уйду, один. Клянусь! Земля будет гореть под ногами сволочей. «Мама!» будете кричать, как кричал тот лосенок с перебитой хребтиной. Уж ты поверь, знаешь меня, поди…
Она ведь, беззащитная, тайга, вы и пользуетесь, грабите её, раздеваете догола, чтобы набить свою требуху. А заявлять не бойся, не стану, потому как, отбрешешься и откупишься, деньжищ уворовал не счесть… Сухим выйдешь из воды, затаишься потом до поры и опять за своё…
Вадим хохотнул:
— Ну, давай, давай! Лови куцего за хвост! — И уже без улыбки, прошипел расплывчато и вязко: — Да сам смотри не поймайся, тайга большая, много всякого бывает, ищи-свищи потом… И вот что, ты ко мне приходил за вещами?
— Какие там вещи, одни обноски… Как-нибудь заберу, — Фёдор усмехнулся, выдержав яростный взгляд собеседника.
— Пойди сейчас же забери своё хламье, ключ я тебе дам.
— Ну, вот и началось… А потом скажешь, что я у тебя спёр денежки, золотые украшения. Нет уж!
— Так был ты в моем доме или нет?!
— А что случилось, обворовали? Так давно пора, местные жулики просто недотёпы, там такое можно гребануть, я подскажу им случаем. Коллекцию коньяков в триста бутылок им и за месяц не осилить… —
— Прекрати паясничать! Только ты мог взять папку с бумагами!
— Коричневую?
— Чёрную!
— А-а, так она в баню пошла, мыться…
— Я тебя сотру в порошок, юморист…
— Слепой сказал посмотрим… Ох, в той папке, видать, документики на тебя любопытные, — сощурился в откровенном смехе Фёдор, ишь, как ты закружился, забегал…
— Отдай! Не выводи меня из себя…
— Вот этого я и хочу, чтоб ты погнался за блесной и крепко сел… Лет на десять…
— Фёдор, а ты оказывается умный мужик, я тебя недооценил, невольно вырвалось у Вадима, тебя так просто не возьмёшь.
— И не пытайся, понял… Повторяю, у меня сызмальства нету жалости к хищникам… Кши с дороги!
— Я тебя предупредил, с огнём играешь! — процедил Вадим. — Но дорогу уступил, сам, видно, того не желая, против воли, сделал маленький шажок в сторону, и зашарили, засуетились обвисшие отёками глаза, недоумённо и жадно вбирая в себя сутулую и мрачную фигуру, тяжело, уверенно прогремевшую сапогами
