— Работник стоящий?
— Один из лучших! Ребята зовут его Бульдозером за силу и умение работать без устали. Всю жизнь по артелям.
— Где я такому уроду возьму сапоги? Поставь его на кухню поваром. Закажу снабженцам, пусть ищут по всей стране. Бывай. Техрук пусть вылетает первым бортом, я ему здесь мозги вправлю.
Радист, шмыгая вислым носом с сизым отливом, улыбнулся и показал Ковалёву на техрука. Тот аккуратно вытирал очки платочком, щёки горели розовеньким, девичьим румянцем, и недобрым был прищур глаз.
— Опять Дед буянит по рации. И чего на комбинате терпят его художества? — зашёлся он удушливым хохотком.
— А кто, кроме него, даст золото, — влез радист, — вы, что ли? Прилетели и улетели в тёплые края, а Влас столько наворотил металла за свою жизнь, что памятник заслужил на родине!
— Ты-то, что лезешь не в своё дело? Нос от пьянки зацвел, и туда же, учит. Заткнись.
— Почему «ты»? Я с тобою коз не пас. И не затыкай меня. Я конструировал вот эту рацию, понял? По радиотехнике авторских свидетельств половина чемодана. А что пил — моё дело. Ишь! Деятель! Да я тебе по любому вопросу нос утру, начиная от марок сталей и кончая отработкой россыпей. Вон, вся станция набита технической литературой.
Семерин упруго встал и вышел. А радист уже завёлся.
— Успокойся, — похлопал его по плечу Ковалёв.
— Хочешь, выгоняй меня, но все равно этому типу кое-что скажу! Он тут по рации такого набрехал начальству комбината, что у меня уши вяли. Я за дверью стоял и слышал, как он на Власа кляузничал. Ты только посмотри, какая у него снисходительность на морде написана к нам, недостойным! Ты приглядись! Тьфу!
— Не стоит, Дробнов. Деду сообщат, и мне неприятности. Этому человеку ничего не докажешь.
— Влас меня простит. Он мужик с пониманием. Докатился я когда-то до ручки и попался на глаза Деду. Узнал он, что разбираюсь в радиотехнике. Отправил безвыездно в тайгу. Пришел я в себя, опять жить стал. Пусть не тот масштаб, нет у меня завода, но есть любимое дело, есть право быть человеком.
Радиолюбительством занялся, новый передатчик слепил, получил разрешение коротковолновика, идут открытки со всего света. Подумываю вернуться к семье, хватит шестилетней разлуки. За всё Власу спасибо.
Петрова кто любит, кто боится, а кто и зубами скрипит от зависти. Поднял артель за два года из разрухи и сделал её лучшей по министерству! Это не шутки шутить…
Ковалёв ушел на полигон, а Дробнов забрёл к отдыхающим строителям. Как ни клялся Гиви, а радист все ж, умудрился выпить у них и довёл техрука до истерики. Вечерней связью Семерин уже докладывал в комбинат, что начальник участка развел в рабочее время пьянку. Председатель вызвал к рации виновника.
— Что случилось?
— Стлань до полигона Гиви положил за полторы недели, устали люди. Я разрешил им отдохнуть.
— Спиртное Низовой приволок?
— У вертолетчиков взял, — неуверенно соврал Семён.
— Не бреши мне, Марка работа. Знал он, что к тебе летит Семерин, специально подбросил. Я тут ломаю голову, как делать дорогу, чтобы не гробить технику, а её уже сделали. Как дела на участке?
— Нормально.
— Опять у тебя всё нормально?
— Если не брать во внимание, что сгорела баня, то всё хорошо.
— Эти мелочи меня не касаются, сами сожгли, сами и построите. Продукцию вовремя давай. Бани, они всегда горят. Хуже, когда горит артель. Суточный план намыл?
— Сделали, с привесом…
— Вот с привесом до конца сезона и давай! Премию мы получили за квартал. Высылаю три тысячи, сам составишь ведомости и раздашь достойным. Пусть их будет десять человек, но чтобы они заработали эти деньги. За-рабо-о-отали! Тебе — ни копейки, в следующий раз, прежде чем выпивку разрешать, подумаешь.
Дробнов плясал у крыльца радиостанции, пел частушки, отбил поклон выходящему техруку — Спасибо, батюшка, не забываешь нас, смертных, в грехах и чревоугодии погрязших. Спасибо, отец родной! Дай Бог тебе царства небесного и возможности стать когда-нибудь человеком. Молиться денно и нощно станем за благоденствие твоё.
— Прекратите балаган! — тихо и угрожающе предостерёг Семерин.
— А ты что, человеком не хочешь стать? — отвесил челюсть радист.
— Прекратите! Или я…
— Что я… Ты же драться не станешь, я…
Ковалёв втолкнул Дробнова в радиостанцию и закрыл на замок. Пошёл к съёмщикам по тропинке. Огляделся вокруг.
Летний вечер окутан маревом тепла. Погода наладилась. Только вдалеке пылает по горизонту тёмная тучка, беззвучно мигают молнии и опустились косые струи на жаркую тайгу. Дымит железная печь под дощатым навесом.
Съёмщики отжигают от ртути золото. Пьют чай. Уступили место начальнику на толстом, отполированном штанами бревне.
— Чайку? — вскакивает низенький съемщик Коля и наливает кружку.
— Валяй, только вприкуску.
— Да знаем уже. Отведайте чайку, на печке с золотом заваренного. Ни в одном ресторане такого не подадут.
Прихлёбывая чай, Семён пристально уставился на тусклое и некрасивое золото латунного цвета. Перехватив его взгляд, бородатый Коля словно прочитал мысли:
— Поглядеть не на что, дерьмо дерьмом, и никакого азарта нет к нему. Увидел бы где под ногами — пнул и не нагнулся, а люди от него сколь веков с ума сходят!
— Больше бы в колоду такого дерьма! — неслышно подошёл сзади техрук. — Деньги не пахнут! — наклонился к ванночкам, долго рассматривал, близоруко щурясь. — Хороший металл, крупнячок! Будет план, артели опасаться нечего, — вкрадчиво мурлыкал над золотом, поправляя тяжёлые очки.
— Петров рассчитывает здесь на два плана, надо делать, — буркнул Ковалёв, — попейте чайку с нами.
— Спасибо, с удовольствием, — оторвался с неохотой от жаром пышущих крупинок. — Признаться, я мало верил в Орондокит, — вдруг заулыбался, мостясь на бревне. — Такая большая вскрыша и плывуны! А оно вот лежит, тёпленькое.
— Чтобы кого-то родить, надо сначала попробовать, — отозвался Коля. — Глаза страшатся, а руки делают. То ли ещё будет!
— Ну, разговорчивые у тебя все на участке, слова не дают сказать, — опять разулыбался всегда мрачный и недоступный человек.
Семён косо посмотрел на него, дивясь резкой перемене и сомневаясь в ней. Уж больно мягко стелет. Андрей Васильевич менялся на глазах. Рассказал пару анекдотов, большими глотками прихлебывал чай из грязной кружки, запросто и привычно.
Щёки его алели всё тем же девичьим румянцем, а глаза деловито скакали с одного предмета на другой, всё впитывая, узнавая и замечая.
'Ясно, — с облегчением подумал Семён, — своим в доску прикидывается, заигрывает. Чёрта с два пролезет, товарищ Семерин'. Отвернулся от съемщиков, забылся и ушёл в себя.
Тучка не иссякла на горизонте, а набухла пуще, уже доплывал рокот грома и всплески молний озаряли набрякшие темнотой гольцы, цепи далёких сопок, закипала белесая муть, пряча слинявшее в закате солнце. В печке ещё постреливали дрова, донося смолистый и жаркий дух тлеющих поленьев.
Над трубой пляшет воздух струйкой знойного марева. Рваными листьями бумаги набросаны под навесом свежие берёзовые щепки, темнеют мокрые лотки. Наполовину пустая пачка сахара лежит прямо на
