— Килограммов тридцать, — возбуждённо дрожал его голос, — вот это рыбка!
Когда, разделывая, отрезали голову, она еле влезла в эмалированное ведро. Максимыч взялся отдельно солить добычу, предвкушая ни с чем не сравнимый балык из речного зверя.
На второй день пути Длинный подстрелил оленя. Когда вездеход подъехал к нему, Семён заметил цветастую
тряпочку на рогах и подрезанное ухо. Это говорило о том, что бык отбился от табора эвенков. Выругал Антона за любовь к грудинке. Баскетболист психанул и ушёл вперёд. С ним увязалась Арго. Старуха была неравнодушна к ружью, зная, что если оно на плече человека, значит, будет охота.
Тушу свежевали с неприятным чувством вины, как будто это они сами подстрелили домашнего оленя. Такие ошибки в тайге не прощаются. Застань их сейчас оленевод, ославил бы на весь Алдан.
Пообедали жареной печёнкой, погрузили мясо и вдруг услышали далеко внизу по течению два выстрела.
Последний был какой-то глухой и невнятный.
Семён обеспокоено застыл, глядя в ту сторону.
— Опять Антон кого-то подстрелил! С эвенками я улажу, они часто приезжают за продуктами, но, неужели он ещё одного оленя завалил?
— Не должен, — твёрдо заверил Максимыч, — что он, совсем потерял совесть? Сейчас увидим.
След охотника вскоре потерялся в глухом ельнике. Объехали вокруг и не нашли выхода. Заглушили вездеход.
Покричали — тишина. Семён с тревожным предчувствием выскочил из кабины и позвал всех за собой. Цепью пошли через ельник, заглядывая под коряги.
За кучей навороченного весенним половодьем плавника, скорчившись и поджав под себя ноги, лежал Антон.
Рядом ползала собака с перебитым хребтом, волочила за собой отнявшийся зад. Жалобно скулила, беспомощно смотрела на собравшихся вокруг людей. Семён нагнулся:
— Антон?! Что с тобой? Антон!
Лежащий застонал, очнулся, повёл вокруг мокрыми глазами, выдернул из-под себя правую руку и потянул вверх.
— Конец мне пришел, Семён!
— Что с тобой?! — опять спросил Ковалёв и вдруг увидел, как с протянутой ладони струятся в снег капли крови.
— Дай посмотрю, что у тебя там? Аптечку из вездехода. Бегом!
Длинный опять застонал и всхлипнул:
— Поздно аптечку! Поздно-о-о! Умираю! Почему именно я умру, а вы останетесь?! Почему-у-у? Почему именно я?
Семён перевернул его на спину, оторвал от живота залитые кровью руки Антона и увидел страшную рану в боку. Поискал глазами ружьё. Оно валялось в стороне со сломанным прикладом около убитого рябчика. И он всё понял…
— Зря ты её бил прикладом. Собака привыкла ловить подранков. Ты же охотник, неужели не знал этого. Лежащий скривился в злой усмешке:
— Видно, судьба, начальник. Помнишь, ты мне говорил на рыбалке, что от зла добра не будет? Как в воду глядел, оказался, как всегда, прав. Прости за собаку. Пристрели её, чтобы не мучилась. Я приклад об её спину сломал, и ружье выстрелило. Возьми патрон в кармане, пристрели! Скулит, не могу слышать! Пристрели, прошу тебя.
— Тебя надо пристрелить, истеричка… Фанфурин принёс аптечку, забинтовали раненого и осторожно понесли к вездеходу.
— Грудь поднимите, грудь! Наверное, кровь в легких, не могу дышать, — захрипел он и поник.
Пока готовили из лапника постель в кузове, Семён вернулся в ельник. Поднял ружье, зарядил, держа его как дуэльный пистолет в одной руке, и встретился глазами с Арго! Она уже не скулила, только часто скребла передними лапами умятый снег и хрипела.
Перья рябчика налипли к стесанным клыкам. И вдруг нахлынули на него воспоминания об охотах и скитаниях с ней, послышался её азартный лай и радостный визг при встречах…
— Прости меня, Арго. За то, что не уберёг, прости. Ты спасла меня от медведя, а я не смог спасти от человека.
Прицелился в голову и увидел, как она отвела глаза и прижала уши. Она поняла, что сейчас произойдет, и не хотела смотреть. Умудренная охотничьим опытом, она знала, чем кончается, когда наводят стволы. Заработал двигатель вездехода.
Семён подхватил Арго на руки и понёс на косу. Собака тихонько лизнула запястье. Уложив её рядом с раненым, Ковалёв заскочил в кабину и заторопил Фанфурина:
— Давай, Петро, гони! Может быть, спасём его. На участке Славка Курахов, он хирург, он вытащит. Гони!
— Нет, Иванович, не спасем. Несколько часов промучается, и всё. В войну на такие раны насмотрелся. Это конец. Ах, дурень! Из-за рябчика кинулся на собаку! Ах, дурень…
Вездеход мчался по снегу на предельной скорости, и, когда его подбрасывало на валунах, било днищем о камни, из кузова доносился жуткий крик боли. Пётр сбавлял скорость, старался ехать осторожно, потом опять забывался и выжимал из техники всё, на что она была способна, надеясь довезти раненого живым.
К ночи выехали к устью Большого Орондокита. Заметалось в свете фар оленье стадо.
— Петро! — обрадовался Семён. — Табор! Эвенки. Правь к палаткам!
— Слышу, не кричи. Вижу. Дай Бог, чтобы у них была рация. Может быть, повезет Длинному. До участка ещё километров тридцать осталось, не выдержит он.
— Ночью вертолёт сюда не пришлют, а на участке Славка Курахов!
— Нет! Дальше везти бесполезно. Поверь мне, умрёт в дороге.
— Ладно, сейчас узнаю.
Эвенки обступили вездеход, помогли вынести Антона и уложили его на шкуры в большой палатке. Рация у пастухов оказалась в исправности, но связь должна была быть только утром. Семён долго крутил барашек настройки, пытаясь найти любую радиостанцию, но никто не отзывался. Маленький старый оленевод тронул его за плечо.
— Нацяльник! Помнис, мы за цаем приезжали?
— Помню. Я же вам тогда дал и чай, и сахар.
— Однахо, резать нато парня. Пропадёт.
— Как резать?! — не понял Ковалёв,
— Наго резать, однахо, к утру сдохнет. Доцка у меня ветеринар, Люськой звать. Шибко доцка умный, пусть режет, кишки мыть нато, сшивать нато. Пусть режет, нацяльник? Цто олень, цто целовек, собсем одинаково.
Ковалёв вскочил.
— Зови дочку! Где она?
— Ножик мало-мало точит. Парня нужно привязать к нарте. Спирту дать, у ней е-е-сть спирт, однахо мне не таёт, ему таёт. И будем резать.
Семён позвал старателей, рассказал о ветеринаре. Все отмолчались, один Максимыч поддержал:
— Что ж! Дело привычное. В отряде приходилось обычной ножовкой пилить ноги и руки. Рискнем, Семён! Где нарта, старый? Тащи сюда нарту!
Антона раздели, уложили на шкуры поверх нарт, и пастух сам привязал его накрепко к стойкам полозьев ремённым маутом. На железной печке кипятились инструменты, девушка в тёмном халате невозмутимо готовила капроновые нитки для операции.
Распускала шнур от рыболовной сети на тонкие пряди и бросала их в стакан со спиртом. Антону с трудом влили в рот полкружки разведённого спирта, он закашлял, но так и не пришёл в сознание.
Операцию делали втроем. Отец ветеринара, она сама и Ковалёв. Семён только держал изгибающегося от боли Антона, стараясь не смотреть в сторону Люси, что-то говорил раненому, пытаясь
