Кто играет против нас? По определению это должны быть плохие парни под руководством нехорошего дяди-тренера, любителя апокалипсисов, которому чем-то ужасно не угодил род людской. Так? Где же противник? По правилам – врага надо знать в лицо.
Я поднял голову, всё ещё желая услышать смех и признание в удачной шутке. Но Равви был серьёзен как никогда.
– Он играет по своим правилам, – ответил он. – И команда тоже есть… Но лучше вам никогда не встречаться.
Неожиданно мне стало страшно. Вдруг возникло чувство, что кто-то спрятался в кустах, слушает, наблюдает за нами, готовый в любой момент нанести удар. Я огляделся по сторонам, но, разумеется, никого не увидел, но на всякий случай придвинулся ближе к Равви, съёжившись от очередного порыва холодного ветра с реки, прошептал:
– Что же делать? – Мой голос куда-то подевался.
– Добро. Делать добро и учить этому других. Чем больше и быстрее, тем больше шансов у нас выжить и сохранить наш мир.
– А если не успеем?
Он снова посмотрел мне прямо в глаза, и мне опять сделалось неуютно от ощущения, что я знаю что-то важное, но никак не могу вспомнить, что именно. А затем проговорил с какой-то тихой, но светлой грустью в затуманившемся взгляде.
– Не бойся. Всё будет хорошо. На любое действие можно найти противодействие. А сейчас пойдём спать. Будет день – будет свет.
Пётр проснулся не в духе. Долго морщился, чесался, бурчал что-то под нос.
– Сон дерьмовый видел.
– Большое дело – сон, – хмыкнул я. – Счастье, что утро настало.
Он поглядел на меня, словно постарался понять очередную шутку, но так и не понял. Я погрёб к реке – морду сполоснуть. Во рту словно мухи натоптали. Сотворить бы чудо в виде самого простого тюбика зубной пасты или жвачки… А что если… Воровато огляделся по сторонам, развернул ладонь кверху и проникновенно произнёс:
– Господи, пожалуйста, пошли мне «дирол» без сахара.
Какая-то пернатая тварь просвистела над головой, капнув на пальцы тёплым вязким помётом.
– Вот, спасибо.
Воистину, хорошо, что коровы не летают. Мысленно чертыхаясь, отмыл руку.
А утреннее солнышко было таким ласковым, ещё не кусалось полуденным зноем, вода так необыкновенно прозрачна, говорлива, и трава сочна и душиста, что все вчерашние страхи показались очередным дурацким сном. Но нечто острой занозой засело глубоко внутри, разрушая сладостную безмятежность утра и каждого вздоха. Я не понимал, что надо делать, чтобы удалить эту тревожную боль, и меня не оставляло мучительное чувство, будто я знаю, или когда-то знал, но позабыл, и никак не могу вспомнить, и должен постараться изо всех сил, потому что от этого знания зависит нечто даже более важное, чем моя жизнь…
«Будет день – будет свет…»
День настал. Но где-то внутри меня сгустились серые сумерки, и солнечный луч никак не мог пробиться сквозь толщу мрачных предчувствий.
Дом, куда нас в обед пригласили на семейное торжество по поводу обрезания очередного наследника, находился на возвышении. К нему вела дорожка, вымощенная булыжником. Уже при подходе к обвитому плющом забору обдавало прохладой и свежестью спелой зелени. После пустынных пейзажей это место казалось райским уголком. Фруктовые деревья тянули к небу кряжистые кроны, давая тень аккуратным грядам. Тяжёлые лозы с набухшими фиолетовыми гроздьями лениво плелась вдоль каменных стен, взбираясь под самую крышу. Приглядевшись, я увидел вбитые колышки и заботливо натянутые верёвочки, по которым вились растения. Из дальнего уголка сада, куда вела каменистая дорожка, доносилось мерное журчание воды: возможно, там находился фонтан. Я знал, что где-то за домом находится цветник. Я чувствовал его приторно-тошнотворный запах… Я приостановился, ощутив, как больно ёкнуло внутри. Этот сад, и дом, и цветник, были лишены времени, чьи неумолимые законы бессильны перед виноградной лозой, пением воды, каменными стенами. Будут бежать годы, меняться законы и правители, изобретаться умные машины и грозное оружие, многое канет в вечность, обратится в пепел, и не вспомнится никогда. Но всегда где-то будет сад, и плеск воды, деревья, обременённые плодами, и дорожка, вымощенная булыжником, и увитая плющом беседка, и дом, подправляемый заботливой рукой… В какой-то миг меня посетила шальная мысль, что из проёма гостеприимно распахнутой двери я услышу голоса из давно минувших дней, всё ещё звучавшие в потаённых уголках памяти…
Я услышал голоса. Но другие, и их было много. Очнувшись от дежавю, обнаружил, что вокруг, в саду и доме, полно народа, и он всё продолжал прибывать. На нас косились исподволь и просто откровенно пялились. Из обрывков фраз понял, что всем этим людям охота поглазеть на Равви, а заодно на его спутников. Но были и те, кто пришёл со своими нуждами и чаяниями. Их тоже набралось изрядно, и многие прибыли издалека. Признаться, чрезмерное внимание к своей скромной персоне было мне непривычно, и моим первым желанием было нырнуть в заросли кустов, даже рискуя напороться на острые розовые шипы. Разом вспомнилось длительное отсутствие расчёски, двухнедельная щетина и нарядец, порядком обтрепавшийся, несмотря на былые заверения старого проходимца-продавца о необычайной прочности льна. Остальные держались по-разному: малыш Симон теребил измочаленный кончик верёвочного пояса и сильно смущался, когда какая-нибудь смазливая девчонка пыталась строить ему глазки. Иоанн рассеянно грыз ноготь и щурился на дивный сад, вероятно, в поисках вдохновения. Недоверчивый Фома косился настороженно, видимо по привычке вычислял возможных шпионов. Красавчику же Фаддею же вся эта шумиха доставляя явное удовольствие. Из-под длинной кудрявой чёлки он разглядывал молоденьких девушек, улыбался скромно, но загадочно, как восходящая голливудская кинозвезда перед камерами. В довершение, где-то умудрился раздобыть новенький хитон, сидевший на нём безупречно. Петру, казалось, всё было по барабану. Вертел головой, ковырял в носу и тихо насвистывал что-то очень знакомое.
– Глянь, – сказал я, толкнув его в бок, – как наш Федя вырядился. – Прямо жених.
Пётр гоготнул в кулак.
Предъявили виновника торжества – младенца мужского пола, который был философски спокоен, но при виде всего этого сборища занервничал и закричал во всю мощь здоровой мальчишеской глотки. Тотчас счастливая мать унесла сына, а радушный хозяин, рассыпаясь в любезностях, повёл всех за дом, где рассадил под увитым виноградом и плющом навесом вокруг заставленного разной снедью стола. Так бы и сразу. Я поёрзал на неудобной скамейке и едва не занозил задницу.
Равви был доброжелателен и сдержан.
От мяса отказался, но позволил налить вина и положить фрукты.
– Как ты до сих пор ноги не протянул? – не выдержав, шепнул я. – Совсем ничего не ешь.
– Почему? – удивился он, – ем.
– И в подтверждение своих слов кинул в рот виноградину.
– Ладно, – сказал я. – Я – человек простой, телепатией не владею, хлеб с небес не добываю, руками лечить не умею. Зато нажраться могу за двоих. О кей?
– Пожалуйста. – Разрешил добрый Равви. – Только не лопни.
– Не беспокойся…
Я забыл закончить фразу, потому что моё сердце заколотилось часто и глухо, и на мгновенье стало труднее дышать. Я ощутил эту перемену, прежде чем понял, чем она вызвана. В текучем светлом платье, стянув на затылке копну смоляных волос в пышный узел, из которого выскальзывали, струясь и сбегая вниз по покатым плечам, тонкими змейками непокорные пряди, сквозь толпу протиснулась Магдалин. Обвела сборище рассеянным взглядом, приоткрыла соблазнительные губки…
Шурша юбками, Магдалин пробралась к нам, присела на краешек скамьи. Я резко сдал вбок, освобождая место, и едва не завалил Петра, издавшего недовольный возглас.
– Привет, – сказал я. – Отлично выглядишь.
– Спасибо.
Я хотел продолжить разговор, но умные мысли не приходили, а глупости я сам отмёл. Спросил:
