– Хочешь винограда?
И прежде чем она успела ответить, увёл всю чашу с виноградом из-под носа Равви. Он посмотрел на меня, но не проронил ни слова, только головой едва заметно качнул и улыбнулся, как мне показалось, не без иронии.
– Спасибо, – снова ответила Магдалин и посмотрела на Равви, но тот уже отвернулся.
Заладила, будто других слов не знает.
– Вина?
– Нет, спа…
Но я уже набабахал полный бокал и отметил злорадно:
– Поздно. Придётся выпить. За здоровье!
– Ладно, – согласилась она на удивление покорно.
– На брудершафт?
– Кажется, ты учишься не тому, – погрозила пальчиком. От вина её щёки порозовели и глаза заблестели.
– Совершенно не тому, – согласился я. – Может быть, ты мне подскажешь, кто здесь даёт уроки покорения неприступных красавиц.
– Ты забавный. – Она с полуулыбкой покачала головой. От её волос исходил запах свежести, какой бывает у молодых листьев или трав, или первого снега.
– Спасибо. – Я не понял, следует мне обидеться, или пока повременить.
Она же опять покосилась на Равви, который о чём-то увлечённо толковал с хозяином.
– Он легко находит язык с кем угодно. – Поделился я своим наблюдением.
– В этом его талант, – ответила Магдалин, подавив, как мне почудилось, невольный вздох. – Когда ты с ним говоришь, кажется, что нет человека ближе и понятнее, но вдруг ощущаешь невидимую преграду. И что за ней, известно только ему одному…
Я сказал, что, наверное, у каждого есть потайной сундучок, отпирать который не разрешается никому, иногда даже самому себе. Только у одних он размером с напёрсток, а у других – с бабушкин комод.
Вообще-то я предпочёл бы найти иную тему для беседы. Отчего-то меня задевало, что все её мысли и разговоры сводятся к Равви, будто вокруг никого и ничего больше не существует.
Краем уха выхватил рассуждения о небывало жаркой весне, взметнувшихся ценах, грабительских налогах, сплетни о чьих-то изменах, свадьбе и похоронах. И меня посетила странная идея: если закрою глаза, легко смогу вообразить себя на московской тусовке. Удивительно: каждый из нас живёт с чувством, что делает всё набело, впервые, но, оказывается, всё уже было, и даже не сто, а тысячи лет назад. И ничто не ново, кроме его собственного опыта, который не значит ровным счётом ничего. Словно в подтверждение этой догадки кто-то притащил чудной музыкальный инструмент, нечто среднее между арфой и гуслями, и принялся бренчать. Бренчал нудно и фальшиво, как исполнитель в третьесортном московском баре.
– Лучше бы он не играл, – заметил я.
Магдалин улыбнулась и снова посмотрела в сторону Равви. Тот продолжал беседу, в которую включилось ещё несколько человек. Они о чём-то спорили, отчаянно жестикулировали. А доморощенный менестрель терзал инструмент и мой далеко не самый музыкальный слух. Я решил, что маловато выпил, и накатил ещё одну.
Я не понял, как инструмент оказался в руках Фаддея. То ли он сам попросил, то ли, наоборот, попросили его. Он взял бережно, будто тот был сделан из тончайшего стекла. Попробовал пальцами струны, словно проверял на прочность. А потом заиграл и запел удивительно чистым, проникновенным голосом. Песня была о доме, окне, распахнутом в сад, цветах, золотых, как солнце и девушке в белом платье… Я закрыл глаза.
– Что с тобой? – неожиданно тронула меня за плечо Магдалин. – Ты плачешь?
Прикусив губу, я покачал головой, вымучил улыбку.
– Тоскуешь по дому?
–
Сам не знаю, как вырвались эти слова. В жизни никому не жаловался, особенно красивым женщинам. Даже Магде.
– Не надо… – шепнула она, касаясь моего запястья.
Её рука оказалась меж моих ладоней, дрогнула и замерла, как пойманный зверёк, готовый в любой момент вырваться и ускользнуть. И я замер, боясь спугнуть мелодию случайного прикосновения. Мне отчаянно захотелось приложиться к её трепетной ручке губами, но я не осмелился. Сидел и тихо млел как глупый подросток на первом свидании.
Песня закончилась, музыка смолкла. Инструмент, как сытый свернувшийся калачиком кот, покоился на коленях Фаддея. Комната взорвалась аплодисментами и восторженными возгласами. Но Фаддей решительно их пресёк, отдал инструмент и насупился над своим бокалом.
– Эх, Иуда, – сказал чей-то громкий бас, – тебя не хватает. Никто из нынешней молодёжи с тобой не сравнится. Изображают что-то, выламываются, а настоящей музыки нет. Души нет.
Я дёрнулся и опрокинул бокал с вином на стол. Оно растекалось отвратительной красной кляксой.
Метнул в Равви пронзительный взгляд, но он не смотрел в мою сторону.
– И музыка, и душа остались. – говорил Фаддей. – Они вечны. Были, есть, и будут, с Иудой, или без. А деньги, слава, успех – всего лишь химеры. Мне это уже ни к чему…
– Что случилось? – встревоженно спросила Магдалин.
– Что?!
– На тебе лица нет. Тебе плохо?
– Почему его называют Иудой?
Она посмотрела удивлённо, помешкав, ответила:
– Прежде его так звали. С крещением он принял имя Фаддей.
– Зачем?
– Равви дал. Как символ начала новой жизни.
– Послушай, а имя Иуда у вас редкое?
– Вовсе нет, напротив. Обыкновенное имя.
– А ещё кого-нибудь из наших раньше так звали?
– Не знаю, – с лёгким недовольством ответила Магдалин. – Какая разница? К чему этот допрос?
Я крепко прикусил кончик языка, чтобы не сболтнуть лишнего. Терзаемый мучительными измышлениями и противоречивыми чувствами, я хлопнул ещё стакан вина, немного расслабился и продолжил разговор.
– Просто интересуюсь. У тебя тоже раньше было другое имя? – Это любопытство я тоже списал на поиск истины.
Опустив глаза, Магдалин помолчала, потом нехотя ответила:
– Да.
И снова у меня возникло ощущение, что тема прошлого ей не по душе.
– Загадочная Магдалин… В тебе есть тайна.
Она выдержала мой взгляд и в тон ответила:
– В тебе тоже, любопытствующий пришелец.
Спорить я не стал. Странное дело: всегда в глубине хотел казаться в глазах красивой женщины эдаким таинственным незнакомцем, маской Зорро или хотя бы Штирлицем. Но с интеллектуальным багажом скудных школьно-студенческих познаний, гордым статусом торгового агента, обладателя синей «девятки» и подобным джентльменским набором подобное желание оставалось в разряде неосуществимых. И кто бы мог подумать…
