И тут Равви заговорил. Его слушали в такой тишине, что жужжание мух казалось самолётным гулом. Я был не прав, когда думал, что его возраст служит ему помехой. Его слушали, кто с благоговением, кто с недоумением, иные с негодованием, но слушали, не перебивая, не прерывая. Я посмотрел на Магдалин. Она подалась вперёд, затаив дыхание, внимала, как внимают школьницы речам кумиров, напрочь забыв о нашем разговоре, обо мне, и вообще обо всём на свете. Что-то нехорошо отозвалось у меня внутри. Я перевёл взгляда на Фаддея. Иуду… «Нет, глупости, – сказал я себе. – Дурацкое совпадение. Всё это сказка, красивая печальная древняя легенда, не более…»
Равви говорил немного, а, когда закончил, со всех сторон полетели вопросы, и Равви отвечал на них со спокойной уверенностью, без единой запинки, как учитель на уроке.
– Разве плохо быть богатым?
– Плохо не видеть, не знать и не желать ничего, кроме богатства.
– Ты отвергаешь деньги?
– Я отвергаю власть денег. Власть, при которой прав тот, у кого их больше.
– Скажи, – раздался из тёмного угла вкрадчивый голос, – ты отвергаешь любую власть человеческую?
– Есть только одна истинная власть – Высшая. – С нажимом произнёс Равви. – Остальное – иллюзии. Никто более не властен ни над жизнью человеческой, ни над его смертью. Ни, тем более, над тем, что последует после смерти.
По собранию пробежал шепоток, словно ветром протянуло по кронам и листьям деревьев.
– Значит, – продолжил всё тот же нехороший крадущийся из угла голос, – власть кесаря ты тоже отвергаешь?
– Я уже ответил на этот вопрос, – сказал Равви. – Отдавайте Богу Богово, а кесарю кесарево.
Мне этот папарацци не понравился. Я поделился с Петром, тот сказал, что ему тоже.
– Говорят, ты исцелил римлянина на той неделе? – яростно засверкав глазами, воскликнул мужчина средних лет в красном плаще с густыми чёрными усами, воинственно топорщившимися под длинным горбатым носом.
– Врач должен оказывать помощь каждому, кто нуждается в ней.
– Иудея стонет под римским гнётом, – возмущённо воскликнул черноусый. – Где твоя хвалёная свобода? Римские солдаты врываются в наши дома, выносят последнее, бесчинствуют, глумятся над нашей верой, соблазняют наших дочерей. А чем занимаешься ты? Развлекаешь людей байками? Ешь и пьёшь в обществе торгашей, мытарей и шлюх? Разве это достойная компания для пророка?
Я вдруг почувствовал, как напряглась Магдалин, зябко кутаясь в покрывало. Тонкие пальцы быстро перебирали длинную шерстяную бахрому.
– Я скажу, когда вы станете свободными, – ответил Равви. – Когда перестанете делить друг друга на иудеев и римлян, друзей и врагов, праведников и грешников, хозяев и слуг. Вспомним о том, что род человеческий – одна большая семья, живущая в одном мире под одним небом. Кто ты такой, чтобы осуждать и указывать? Чем ты лучше других? Считаешь себя праведником? А кто такие праведники? – На лице его появилось насмешливое выражение. – Наверное, те, кто носят длинные одежды, постятся два дня в неделю, отдают десятину на церковь? Чтят субботу с таким усердием, что не станут тушить пожар, случись он в этот день? Но кто знает наверняка, что скрывается за безупречной оболочкой?
Равви взял из вазы с фруктами огромную смокву с безупречными, без единого пятнышка, округлыми боками, задумчиво повертел в тонких пальцах. И вдруг резким движением разломил плод надвое. Брызнул сладкий сок. Равви положил обе половинки на стол. Из мякоти высунулся меланхоличный белый червяк. Недоумённо покрутил гладким туловом и спрятался обратно.
– Я прошу вас задуматься, – после недолгой паузы завершил Равви, – Никто не безгрешен. Человек слаб. Но каждый из нас может хотя бы раз остановиться и не совершить дурного поступка, быть может, именно он спасёт мир от страшного бедствия.
– То, что ты говоришь – всеобщее равенство, братство, свобода, – бред, утопия. – Презрительно сказал человек в красном плаще, и запахнулся в него, как в знамя. – Сказки для дураков. Не будет этого никогда, ни через сто лет, ни через тысячу, ни через две тысячи.
– Если все будут рассуждать так, как ты, – парировал Равви, – у нас не будет ни ста лет, ни тысячи. Вы раньше перегрызёте друг другу глотки, всё спалите, всех изничтожите. Вот тогда настанет твоя свобода – свобода от всего живого на Земле!
– Ты обыкновенный болтун. Языками молоть все горазды, лишь бы не работать!
Лично мой язык зачесался послать его в ответ. Но Равви ничего не ответил. Зато вскинулся побагровевший хозяин. Между ним и непочтительным гостем завязалась перепалка. А Равви, примирительно подняв руки вверх, стал просить продолжить веселье. Как по команде снова заиграл горе- музыкант, кто-то громко запел и вскоре разгорячённый обильной едой, питьём и дебатами, народ пустился в пляс. Ничем эти танцы не отличались от наших, разве отсутствием крутой аппаратуры. Мне это всё сильно напоминало деревенские свадьбы, где и поесть, и попить, и попеть, и сплясать, кто как умеет, и побеседовать по душам, а если дискуссия заходит в тупик, иной раз договорить кулаками. Я поискал глазами Фаддея. Он в уголке ворковал с симпатичной смуглянкой.
– Хватит жрать! – крикнул мне в ухо Петр. – Праздник, надо веселиться!
И, подхватив упиравшуюся Магдалин под руки, втащил в хоровод.
Под пронзительно-щемящие звуки, издаваемые не то дудкой, не то флейтой, или чем-то иным, но из той же оперы, сопровождаемые другими текучими переливами музыки простой и невероятной одновременно, Магдалин, сбросив покрывало, медленно и плавно вращалась, изгибаясь пленительно, грациозно. Её обнажённые руки то взмывали вверх парой белых чаек, то скользили вдоль обвитого шёлком стана, падая вниз, ныряя в водоворот складок длинной юбки. Не было в том танце ничего выдающегося, эротичного, его даже соблазнительным трудно было назвать. Любая современная старшеклассница на школьном диско сейчас такое забацает – держись. А уж в столичных клубах я повидал! Но отчего-то стоял, с замиранием сердца и участившимся дыханием смотрел, смотрел, не отрываясь… Все мысли, до единой, начисто вылетели из головы, но не бухнулись ниже пояса, как бывало при виде красивой желанной женщины, а устремились вверх, в иссиня-чёрное небо, навстречу мерцающим огням…
Музыка смолкла. Магдалин поймала мой взгляд, стушевалась, зябко поёжилась, набросила покрывало.
– Где он?
Конечно, она говорила о Равви, о ком же ещё? Похоже, он был единственным человеком, который для неё что-то значил. И даже гораздо больше, чем «что-то». А тот, как всегда, испарился.
– Я беспокоюсь за него, – тихо промолвила Магдалин.
«Я тоже», – подумал я, но не произнёс я вслух, все мои нехорошие подозрения, сомнения и догадки закружились с новой силой. Я изловил пробегавшего мимо с очередным кувшином вина славного толстячка-хозяина, спросил про Равви.
– Там, – широко улыбнулся хозяин, махнув пухлой ручкой в сторону калитки. – За ним пришли…
И побежал дальше, проигнорировав моё хриплое: «Кто?!».
Внутри у меня похолодело. Десяток жутких картин пронёсся в мозгу, и последней было обречённое понимание: я остался здесь, совсем один, навсегда…
Я рванул к выходу, расталкивая людей, наступая на чьи-то ноги.
За приоткрытой калиткой на дороге слышались негромкие голоса, один из которых – женский, жалобный, дрожащий. Откуда ни возьмись, налетел ветер и распахнул калитку до половины. Теперь в свете Луны я ясно видел простую женщину лет пятидесяти, или около того. Худенькая. Невысокая. Миловидная. И очень грустная. Из-под тёмного платка выбивались непокорные рыжие пряди. Поодаль переминались с ноги на ногу два усталых парня в пропылившихся одеждах.
– Мы остановились у Марфы, – говорила женщина. – Сынок, пойдём домой… Я обещала отцу, что приведу тебя к Празднику. Вот и братья твои просят тебя…
Она кивнула в сторону парней.
– Не нужно обещать того, что выполнить невозможно. – Мягко выговорил Равви, выходя из тени.
Теперь я мог видеть и его лицо, такое же грустное, слегка беспомощное, но исполненное решимости.
