которых он в свое время работал. Беседовал с ним профессор-немец. Дома старик ругался страшно, профессору же заявил, что он человек старый и ничего не помнит. Видите, как готовилось разграбление Ленинграда.
Ричардсон все эти годы участвовал в борьбе с Гитлером. То, что перед этим в Эстонии он помогал врагам большевиков — своих нынешних союзников, ни для него, ни для меня значения не имело.
Оставшись без работы, я вспомнила господина Хейнонена и позвонила ему. Он был рад встрече со мной, расспросил о делах, пригласил зайти по адресу, который дал. Там я получила кофе, муку, сахар, масло — всего понемногу. Родителям Акселя я сказала, что это от людей, которые знали спасенного мною американца. Они были только рады этой помощи.
«Кофе, муку, сахар, масло, — мысленно повторял Владимир Николаевич, — ей надо было выжить!»
Невольно вспомнилась недавняя встреча. В прошлом году он был по делам в Ленинграде. На углу Невского и Литейного столкнулся с невысоким, давно и основательно располневшим мужчиной в сильных квадратных очках на курносом носу, в соломенной шляпе, лихо сбитой на затылок. Его торопливая походка и размашистые движения рук еще издали показались знакомыми. После столкновения толстячок удивленно, снизу вверх взглянул на Ермолина.
— Володя! — радостно воскликнул незнакомец, пытаясь обвить коротенькими ручками плечи Ермолина.
— Толя! — Ермолин не знал, как обхватить бывшего сокурсника и лучшего друга университетских времен, уже припавшего к нему, и поступил попросту — крепко прижал к груди его голову.
Прохожие с добрыми улыбками смотрели на обнимающихся немолодых мужчин — для ленинградцев это до сих пор не такая уж редкая картина.
Оторвавшись от Ермолина, Толя, ныне Анатолий Александрович Аксенов, кивнув в сторону Литейного, к Неве, деловито спросил:
— Ты все там?
— Там, только в Москве, — с улыбкой подтвердил Ермолин, — а ты, слышал, заведуешь кафедрой? Доктор, профессор, лауреат и так далее? Поздравляю, рад за тебя!
— Брось, чего там... А ты вот что, выйдешь на пенсию — возвращайся в университет. Дам тебе курс германской философии. Ты ведь, чертушка, способнее всех нас был. Да что это мы стоим, зайдем куда- нибудь?
Время у Ермолина было, и они зашли на часок в уютный ресторанчик на Невском, бывший «Квисисанну». Посидели, вспомнили былые студенческие времена, университетских товарищей, живых и уже ушедших из жизни. Порадовались нечаянной встрече, но и взгрустнули. Поговорили и о блокадных днях, без этого не обходилось при встрече старых ленинградцев.
— Старик! — спохватился Толя Аксенов, — ты везучий человек, что наткнулся на меня.
Быстрым движением он выхватил из совершенно неподходящего — наружного бокового — кармана пухлый бумажник, порылся в его многочисленных отделениях и достал два скрепленных булавкой листка бумаги.
— Это — тебе, мой последний экземпляр. Всем своим блокадникам раздал. Перепиши и вышли мне, вот тебе визитная карточка... А теперь извини, старик, спешу на лекцию о современных вандалах в Технологический институт. Тебя ни о чем не спрашиваю. Звони, пиши. Ну, бывай, если задержишься в Питере — заезжай, Наташа будет рада тебя видеть.
Толя Аксенов с молниеносной быстротой рассчитался с официантом, ткнул Ермолина в грудь пухлым кулачком и исчез столь же стремительно, как и возник час назад.
Оставшись один за недопитой чашкой кофе, Ермолин развернул листочки и хмыкнул от удивления. На одном из них четким Толиным почерком был выведен ранее Ермолину неизвестный состав муки, из которой в Ленинграде выпекали хлеб страшной зимой первого года войны.
«Мука ржаная, дефектная — 50%
Соль — 10%
Жмых — 10%
Целлюлоза — 15%
Соевая мука, отбойная пыль, отруби — по 5%.
Такого хлеба все находившиеся в блокаде ленинградцы получали по 125 граммов на человека в сутки».
На втором листке так же четко перечислялись продукты и меню ленинградских столовых в блокадные дни.
«Корьевая мука, сметки (то есть сметенные отовсюду остатки) — шли на лепешки.
Белковые дрожжи — на первые блюда.
Декстрин (технические отходы) — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.
Мука из льняного жмыха — на вторые блюда.
Альбумин — на первые блюда.
Целлюлоза — на оладьи, запеканки, биточки, котлеты.
Гонка (отработанная деталь текстильной машины, изготовленная из свиной кожи) — на суп, студень, котлеты.
Столярный клей и мездра — тоже на студень».
Вот, значит, чем питались они в ту зиму, да и то не каждый день. Умерла тогда мать Толи Варвара Яковлевна, учительница химии в средней школе, их однокурсники Люся Брик, Галя Зайцева, Толя Бычок, Шурка Медников — всех не перечислишь. Доцент Рыбников умер уже в эвакуации в Красноярске, куда его вывезли в феврале сорок второго. Его выводили из тяжелейшей дистрофии, есть давали по ложечке, все съестное прятали. Не догадались спрятать только стоявшую в сенях деревянного дома, где ему дали комнату, кадку с квашеной капустой. Он не сумел взять себя в руки, съел сколько мог... «Скорая помощь» ничего уже не смогла сделать, и Андрей Прокофьевич через час скончался...
...Все это пронеслось в памяти Владимира Николаевича, и он поймал себя на мысли, что допускает что-то недозволенное в отношении обвиняемой: чекист, как врач, не имеет права привносить личное в исполнение служебного долга. Ничем не выдав себя, генерал продолжал слушать рассказ Нурдгрен.
Господин Хейнонен к этому времени потерял жену, но я не могла по своему положению в обществе стать его женой. Он был очень добр и снял для меня маленькую квартирку. Я не сопротивлялась, надо было жить. Нурдгренам я помогала, как могла, и они меня не осуждали.
Я уже сказала, что не собиралась выходить замуж за Хейнонена, но когда он женился, я взбесилась. Была бы она молода и красива, но это оказалась сорокалетняя финка с толстыми ногами и капиталом. Чтобы как-то успокоить меня, Хейнонен приобрел мне «дело», а проще — маленький галантерейный магазинчик в Тёёлё, это район в Хельсинки. Мой покровитель полагал, что так я встану на ноги, а он будет по-прежнему навещать меня и помогать деловыми советами.
К сожалению, я никогда не обладала способностями деловой женщины. Я быстро научилась пить коньяк «Мартель» и ликер «Бенедиктин», курить сигареты «Кэмел» и «Честерфильд», которые неизвестно откуда доставал для меня стареющий любовник, но так и не научилась считать товар и выручку от его продажи. Вместо того чтобы вести дело самой, я наняла продавщицу и через год прогорела. Продавщица же и купила мой магазинчик. Хейнонен дал мне пятьсот тысяч марок, которые тогда уже ничего не стоили, и распростился со мной.
К этому времени, в сентябре 1944 года, Финляндия вышла из войны. В Хельсинки обосновалась Контрольная комиссия союзников, ее возглавляли русские. И тут неожиданно опять появился откуда-то Энтони!
Ричардсон сразу отыскал меня. Я ему все рассказала, он не ревновал. Сказал: все, что ни делается, к лучшему. Он дал мне доллары, завалил шоколадом, виски, сигаретами, продуктами. Иногда он звонил мне и просил сходить в кино или еще куда-нибудь. Ему нужна была квартира для каких-то встреч. Вторые ключи я ему, конечно, дала.
