замуж там выскочила.
Со временем что-то стало… Теперь Андрей и не знал, долго ли едет неотложка — потому что иногда ему казалось: вот прошел час, а стрелка вроде ушла лишь чуть, а потом он думал — ну вот, минута еще, и еще одна — а стрелка перескакивала уже на другой полюс. Потом стал тонуть в черноте и с трудом выныривать, потом забыл, во сколько вызывал…
Последние два раза с ребеночком приезжала; мальчик, Сережка.
Когда родился — позвонили.
— На тебя похож, — словно нехотя признала Анюта.
— На котенка мокрого, небось, похож! — буркнул он.
А потом привезла — и вправду похожего. Сама-то Аня в жену вся, от него только цвет глаз. А внук… Внук вдруг оказался вылитый Андрей. Его пальчики — смешные слепочки Андреевых кривых мужицких пальцев, его скулы высокие — точно дедовы, и глаза даже на месте.
Андрей собирался с друзьями в баню на выходные, в лес ехать; неожиданно для самого себя соврал им, что слег, и просто остался с дочкой и, главное, с Сережкой. А никто и не просил его.
Пеленки менять научился. Он!
Черт знает, что такое происходит. Размяк.
И вот теперь — соскучился. Ждал, что дочка приедет на юбилей. Из-за внука.
Не только из-за внука.
Хотел поговорить с ней хоть единожды по-людски. Ну… Как со взрослой. И как с ребенком. Просто хоть поговорить наконец. Выпить для храбрости и — обо всем. А то как-то…
Главное, чтобы вытащили его сейчас.
Еще можно. Еще все можно. Еще все можно.
Что он — ведь молодой еще. Пятьдесят только будет.
Сейчас только позвонить Тане… Нет, лучше поехать самому. Цветы… Про Геленджик рассказать. Простит. Простит. И дочка тогда извинит его… Будет праздник. Будет юбилей. Сережку привезут… Он с ним в парк пойдет, на карусели… На аттракцион этот… А потом сказать им: на работе теперь по-другому будет. Все теперь будет по-другому.
Запел дверной звонок.
— Иду!
Нет, это показалось Андрею, что он так вслух. Не слушается язык: разбух и лежит. И нет больше власти даже над пальцами. Ушла вся сила, только и осталось ее — глазами косить.
И вот он лежит — один глаз видит узор на ковре, другой — полкомнаты и парализованную кукушку.
Снова звонок. И еще — нетерпеливый.
Потекли красные чернила с потолка, закрывают комнату.
Звонят.
— Тань, открой!
Тихо все.
— Та! Ня! Там пришли!
— Сейчас, погоди…
Слава богу, а то бы так и провалялся тут незнамо сколько.
— Тань… Ты приехала?
— Приехала… — вздыхает.
— Как… Как мать?
— Ничего.
— А ты сама… Как?
— Соскучилась по тебе.
— Ты простила меня? Тань, простила?
Молчит.
— Простишь?
— Не знаю.
— Тань… Я ведь… Я ведь понимаю. Мне тоже ведь сейчас знаешь, как… Не только ведь тебе пятьдесят будет…
— Что ты понимаешь?
— Что… Что страшно. Что старость скоро. Что в зеркале… Такое. Нет! Ты-то красивая у меня. Я про себя это, Тань… Про себя я, честно. Я думал потом… Раньше ведь ты мне не закатывала такого… Ничего не было, Танюш, правда! Ну, шпингалетка какая-то… Она просто пацана своего позлить, при нем мне сказала! Я же все понял… Да и не стал бы я! Она же нашей Анютки младше, тут можно разве? Веришь?
Вздох.
— Я тебя люблю, Танюш. Я не брошу тебя никогда. Куда уж теперь… Вся жизнь вместе, вместе и теперь надо. Ради поблядушки какой-то? Я потому и разозлился так. Ты прости меня, ладно?
— Ты молодой. Девки кидаются вон как. А я что?
— Тань! Ну херни вот не говори только! Ты еще… Ты у меня еще!
В дверь барабанят — ватная обивка под схваченным крест-накрест ремешочками дерматином гасит звук, и словно через подушку кричат: «Откройте, милиция!»
— Танюш… А ты не открыла еще, что ли?
