ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ. В КОТОРОЙ ФЕДЬКА ОБНАРУЖИВАЕТ В СЕБЕ СВОЙСТВА ЗАДОРНОГО ИГРОКА, ПОЛУЧАЕТ В ПОДАРОК ЗИНКУ И СПАСАЕТ ШАФРАНА ПОД БЕГЛЫМ ОГНЕМ СТРЕЛЬЦОВ
Воспользовавшись сумятицей, поднялась и Федька. Внесли огонь. Холоп обносил огарком настенный светильник из оленьих рогов. На каждом из отростков имелась чашечка, в середине которой стояла на роговом острие свеча. В горнице, оказывается, было очень темно.
На дворе же сумерки еще не сгустились до черноты, хватало света, чтобы не запинаться. Федька сбежала по лестнице и наткнулась на возникшего из тени человека.
– Чего изволите? – вкрадчиво осведомился он, преградив путь.
В пору было и вздрогнуть: остатки разодранного палачом носа напоминали собой искромсанную редьку, отчего и вся рожа холопа походила на обросшую бурьяном комковатую груду.
– Нужное место утробные потребы, – пролепетала Федька, когда опомнилась.
Оскалившись в знак признания такой уважительной причины, Рваная Ноздря повел ее через двор, полагая долгом вежливости время от времени обращать к ней изуродованное лицо. Ладно еще, что вежливость его простиралась лишь до входа в нужник…
Возле колодца на скамье Федька нашла бадью с остатками воды и сколько могла вместить пила. Потом, зыркнув по сторонам, зашла за угол, в темный закуток, где под глухой стеной валялись сучья и мусор, запустила пальцы в горло и только успела их выхватить, как хлынуло жидкое теплое месиво. Еще несколько раз, очищая желудок от полутора стаканов водки, она вызвала рвоту и долго стояла, согнувшись. Мучительно поджимался живот, дрожали пальцы и нужно было придерживаться за бревенчатую стену, чтобы не шататься, но в голове вроде бы прояснялось. И хотя быть этого не могло, чтобы так легко и послушно развеялась пьяная муть, она испытывала облегчение – хотя бы чувством. На губах мерзость, но воздух свеж и хорошо слышатся звуки.
Размеренно и устало бухал пожарный колокол.
Распрямившись, Федька обнаружила соглядатая – Рваная Ноздря ждал.
– Что стоишь, воды принеси, – велела Федька, не особенно удивившись.
Она заставила Ноздрю держать бадью и долго плескалась, умывала лицо, а заодно для чего-то и шею. Ноздря усердно заливал Федькины сапоги и обливался сам, переступал он излишне резво, с не оправданной никакими внешними обстоятельствами живостью.
Когда холоп отправился опять к колодцу, Федька заскочила за клеть и пошла вдоль ограды, везде высокой, частью надстроенной. Иногда это был частокол, иногда забор – в промежутках между строениями, где доски задвигали в пазы столбов. Нечего было и думать, чтобы выбраться на волю без лестницы или подходящей подставки. Федька бродила, примериваясь к ограде из любопытства, – возвращаться в душную горницу, снова пить, есть жирное, слушать тошнотворные разговоры не хотелось.
Достигнув ворот, она увидела сторожа с саблей на боку и сразу повернула обратно, рассчитывая пройти двор насквозь до другого края.
В путаном хозяйстве Подреза со множеством высоких и низких строений, с пристройками, чуланчиками и неожиданными тупиками там, где можно было рассчитывать на проход, продолжалась своя, независимая от гостей жизнь. Ласковое ржание лошади, что сунула морду тебе в затылок, заставляло шарахаться, чтобы увернуться тотчас же от лохматого пса, который в злобном, но жестоко оборванном прыжке, громыхнул цепью. Федька плутала, несколько раз упираясь во внутренние заборы и плетни; смутно угадывались деревья сада.
Обратный путь не вызывал затруднений: между углами крыш метались голоса, светились решетки окон. У подножия лестницы Федька приметила Ноздрю. Тот был не один и бубнил что-то Евтюшке, которого тоже можно было признать, несмотря на темноту.
– Ах ты щенок! – дернулся вдруг Евтюшка и бросил собеседника, чтобы выскочить на середину двора.
– Что я такого делаю? Ну что я такого делаю? – запричитал голос на крыше.
Что он такого делал, можно было только гадать, примечая в темно-синем с редкими звездами небе, как мальчишка, который стоял на коньке у самого обрыва, подтянул штаны и отодвинулся в сторону пожарной бочки. В тот же миг на верхнем рундуке лестницы с треском распахнулась дверь, мятущийся огонь озарил столбы забрала и ступеньки, шумно повалили до ветру, до воли гости; холопы, спускаясь бегом, держали роняющие искры факелы. Подрез размашисто хватался за перила и кричал, перегибаясь:
– Все ваше, черти! Берите все, разоряйте! На тот свет с собой ничего не возьмешь!
Подьяческая братия бессвязно переговаривалась, восклицала, пела, смеялась и приплясывала. Иные, низвергаясь к подножию высокой лестницы, ухитрялись попутно и обниматься.
Факелы озарили двор. Долгие тени бежали за спинами людей, уходили за постройки, хороводились за каждой отдельной дощечкой. Среди рассыпавшейся толпы Подрез обнаружил Федьку и размашисто к ней подался:
– Хорошо ли я тебе заплатил, друг мой?
Подрез оказался при ближайшем рассмотрении не так уж пьян; пошатывался он более от широты натуры, чем от выпитого, – Федька поняла это, едва поймала взгляд, осмысленный и трезвый.
– Хорошо, – отвечала Федька тихо, хотя стыдится тут было некого. Любой достаточно громкий вскрик вызывал у хмельной братии приступ веселья.
– А вот я тебя на цепь! – вихлялся Подрез. – Где челобитная? Переписать! обещал! где она? Что с обманщиком делать?
– В колодки! – бузили, ничего не разбирая, гости.
– Пойдем, брат, теперь уж ничего не попишешь! – Подрез цапнул ее за плечо.
Федька не сопротивлялась, опасаясь борьбы. Любая борьба, даже нестоящая, шуточная, заставила бы их сплетаться, касаясь грудью. И жутко тут стало Федьке от полной своей беспомощности – кто знает, где у Подреза кончались шалости и начинался умысел.
– Поздно, брат, поздно, пеняй на себя! – тащил обомлевшую Федьку Подрез, а человек десять с гоготом следовали за ними в надежде на развлечение.
В глубине двора неясно обозначилась избушка с закрытыми ставнями, Подрез, не выпуская Федькиного запястья, взошел на крыльцо и обернулся к народу, уже поредевшему – иные растерялись дорогой по закоулкам.
– Давай, давай – напирай! – рявкнул он в голос. – Цепей на всех хватит!
Гости загоготали, замявшись, остались кто где стоял. Один только Евтюшка не остановился. Но уже загремел замок, Подрез толкнул дверь и властным движением втащил слегка упиравшуюся Федьку в темноту. Лязгнула изнутри щеколда, обманутые гости запоздало ринулись на крыльцо, затопали, принялись дергать, толкать дверь и взывать к беглецам. Гости смеялись и пытались острить, но едва ли достаточно хорошо уже понимали, в чем состоит шутка.
Не больше того понимала и Федька, она отстранилась и нащупала стену.
– Свет! – велел хозяин негромко.
В самом деле: обозначилась желтая щель, щель растворилась дверным проемом, на пороге в комнату возникла со свечей в руках девочка.
– Твоя Зинка – на всю ночь! Владей! – сказал Подрез с плохо скрытым торжеством.
Затея, надо признать, удалась: что бы там ни испытывали одурачено галдевшие на крыльце гости, Федька, та просто онемела.
Тоненькой девочке со свечой было лет пятнадцать. Не развитые бедра и худющая. Может, и того меньше – лет двенадцать, тринадцать. Вполне татарское личико, довольно плоское, но чистое, юное и, в общем, милое. Нелепое кольцо в носу татарка продела, казалось, из баловства, нисколько не беспокоясь, как отнесутся к этому взрослые. Потому и выглядело колечко скорее забавно, чем уродливо. Черные волосы девочка расплетала тоненькими старательными косичками, но не прикрывала голову даже обручем или повязкой. И вообще, не особенно заботилась о стыдливости. Легкая рубашка, завязанная шнурками под горлом и ниже пупа, расходились, обнажая живот и твердую впадину груди. Одетые на голое тело шелковые шаровары откровенно облегали бедра.
А что разглядела в госте сама Зинка, трудно сказать, – глянула исподлобья и отошла, ступая босиком
