Скорее наоборот, он нуждался не в том, чтобы насытиться местью, а в том, чтобы успокоить уже шевельнувшуюся тревогу. Должно быть, он испытывал потребность убедиться в своей правоте воочию и потому не мог бежать, как расчетливый, хладнокровный поджигатель.
Поднявшись до гребня, Вешняк возвысился над двором, открылись ему клети, изба, за изгородью подальше спутанными кудрями сад, но там, в сумеречных далях, мало что можно было уже разобрать. Тишь и безлюдье. В избе теплились окна. Следовало спуститься по скату пониже, к обрыву, чтобы рассмотреть подробности и, может быть, если удастся, заглянуть в окно. Шажок-другой… ступать под уклон было неловко, Вешняк нагнулся придержаться за охлупень – наложенное на гребень крыши бревно, но ноги поехали, он лапнул, скользнул и покатился, опрокинувшись на спину. Все, что сумел, – зажать крик.
Сорвался вниз, не успел и ахнуть, как грохнулся среди резаных воплей. Разбитое тело его топтали. Это была, несомненно, преисподняя, если только Вешняк не задержался на полпути, – хотя и тут гвоздили его копытами нещадно. Мохнатые метались, скакали через него, осатанев от ужаса. Мохнатые блеяли.
Овечий загон.
Едва вернулась способность соображать, Вешняк подскочил, распихивая овец, пролез к ограде, перемахнул и помчался, не разбивая дороги. Хлопали двери, и рвала цепь собака. Ржали лошади, кудахтали куры, гоготали гуси, мычали коровы. Беглец сиганул в темноту под амбар, наскочил на бочку и не успел понять, что это, как кувыркнулся, бултыхнул туда с головой.
Благо еще бочка оказалась достаточно велика перевернуться ногами на дно, вынырнуть и отплеваться.
Но откуда только взялся народ, когда мгновение назад все было пусто и тихо? По закраинам бочки, по черной жиже, где торчала голова Вешняка, поехал красный свет – фонарь или факел. Человек со светом прошел рядом – Вешняк погрузился, – и снова чернота начала подниматься по округлому нутру бочки. Тьма поглотила все, только наверху, прямо над собой, Вешняк видел смутно желтеющие бревна.
Слышно было, как возле овчарни недоумевали люди.
– Собаку спустить…
– Ночью сова летит за мышью.
– Лошадь пугливая.
Они вспомнили ночную нечисть, шалости домового – приглушенно. Но истинную причину переполоха уразуметь не могли. Варламкиным голосом кто-то велел посмотреть там, другого услали смотреть здесь, снова двинулся свет – Вешняк нырнул. Немного погодя перестала греметь цепь и стихнул лай – собаку спустили, и она успокоилась.
По горло в воде Вешняк ждал огня. Пожар! – должен был разразиться крик, крик и огонь столбом. Но время шло, ничего не происходило, и голоса примолкли. Все разошлись, понял Вешняк. Пропал и фонарь, стало темнее прежнего, только в небе звезды.
Покрытое слоем мыльной тины дно бочки скользило под ногами, невозможно было держаться за осклизлые вонючие бока. От напряжения Вешняк устал, от неподвижности продрог. Стараясь не хлюпать, он осторожно приподнялся и первое, что увидел, был непроницаемый мрак над клетью. Мрак разрастался, клубился и мутными разводами поглощал звезды.
Пожар начинался чернотой.
Оцепенелый, Вешняк стоял по пояс в воде.
То, что он совершил, было громадно. Мрачная тень заволакивало небо, огромная черная сила воздымалась выше, она поднималась над двором, над улицей, над слободой.
Уже мерцал в подножии тучи неясный свет.
Но не поздно было тушить. Если бы сейчас, пока не вырвалось пламя, в этом зачарованном сне раздался бы пробуждающий крик. Один только взгляд, крик – и спасительная кутерьма.
Но некому было кричать, никого вокруг. Вешняк ждал крика, он его жаждал, дрожал в надежде услышать. С нарастающим возбуждением он убеждался, что случай остановить пожар будет потерян. Уже посветлело, языки пламени пробивались в щели окон, из-под кровли, обозначился наклон ската, проявился во мгле конек.
Окончательно стало ясно, что здешние тетери все проспят.
– Пожар! – издал истошный сорванный вопль Вешняк. – Пожар! Люди! Горит! – надрывался он.
Пламя взвилось, и озарило двор.
– Пожар! – взывал Вешняк безнадежно. Никто не верил, не откликался. Он перевалился из бочки наружу, обильно потекла вода, вода чавкала в дырявых переполненных сапогах, Вешняк кинулся к клети. Яростным лаем встретил его пес, наскакивал, не дерзая, однако, валить и кусать, потому что мальчишка не бежал, а призывал народ, орал, размахивая руками, и несуразное его поведение сводило собаку с ума, она дурела.
– Эва! Горит! И вправду! – послышалось за спиной. Вешняк оглянулся: здоровенный мужик, тот самый, что выходил из ворот, а потом позвал хозяина, недоверчиво уставился на огонь. Словно никогда ничего вправду у него не горело – только все в шутку.
Затрещало – в узкое волоковое оконце густо полетели искры, шурхнуло пламя.
– Ух ты! – в каком-то дурацком восхищении отступил детина, хотя опасаться пока что было нечего.
– Ну, рот раззявил! – попрекнул Вешняк. – Воду таскать надо!
– Потушишь теперь, – сказал детина в сомнении. Погруженный в созерцательное раздумье, он не удосужился обидеться на окрик мальчишки. Это был работный человек, холоп, наблюдая за гибелью хозяйского добра, он сохранял замечательное присутствие духа. Обстоятельную, философическую мысль его однако вспугнул несносный, раздавленный вопль. От крыльца, распахнув руки, летел полуголый, в подштанниках, без рубахи, тюремный целовальник Варлам. Тут только, враз опомнившись, работник судорожно встрепенулся и всеми своими членами пришел в движение, поначалу беспорядочное и противоречивое.
– Воды! – сообразил он. – Воды! – взревел он, побуждая к действию и Вешняка – затрещиной. Вдвоем они бросились к бочке, в последний миг холоп оттолкнул мальчишку, который добросовестнейшим образом путался под ногами, обхватил дубовую емкость – руки не сомкнулись, присел, крякнул, отчего рожа его вздулась, брови взвились, оскалилась пасть… И, к ужасу Вешняка, со сдавленным стоном оторвал бочку, приподнял ее вместе со всем содержимым. Тут подскочил целовальник, Вешняк не упустил случая подсунуться, и еще какой-то полураздетый малый выбежал, вчетвером они подняли, шатнулись в сторону, часто-часто перебирая ногами, с натужным пришептыванием и кряхтением понесли.
Тащить-то они тащили, а вот куда и зачем никто сообразить не успел. Повело их под самую клеть, где обняло жаром. Тужась, Варлам пытался что-то сказать, распорядиться, невнятный хрип поняли как «бросай!» Тяжесть выпустили, прянув в стороны, да не враз, не дружно, бочка ухнула оземь ребром, вода хлынула через край, клепки с треском расселись, потекло во все щели.
Двор полнился народом, галдели домашние, через распахнутые ворота валили соседи. Мелькали простоволосые женщины с узлами рухляди, разносился испуганный детский плач. Люди бежали с топорами, баграми, ведрами. Выпущенные из загона, метались с блеянием, бросались под ноги овцы. В саду слышался хруст – это прямиком через кусты отгоняли животину. Варлам исходил криком и сам за все хватался, но мало кто нуждался в понуканиях – беда была общая, мужики споро сдирали с ближнего к пожару хлева кровлю, все ломали, сносили – отнимали от огня, чтобы оставить ему безраздельно лишь горящую клеть. Искры, высоко поднимаясь, летели на соседние дворы и хоромы, там тоже слышался крик и лезли на крыши. Клеть гудела огромным костром, огонь заворачивался вихрем, далеко озарял бревенчатые стены и закоулки.
Вешняк трудился рядом со всеми: кому-то передавал ведра, оттаскивал в темноте доски и вместе со всеми кричал «берегись!», когда с треском обрушились перекрытия клети.
Случайно он увидел мать.
Прикрыв плечи цветным куском ткани – скорее всего это была скатерть, – она смотрела на пламя печально и отстранено, как смотрят на исходе ночи в угли костра. Она не замечала сына. Отсвет пожара бегал на светлых одеждах (на ней не было ничего, кроме длинной рубашки), красноватые блики меняли лицо, с которого не сходила тень чего-то чужого и незнакомого.
Трудная боль защемила сердце, ибо Вешняк непонятно как, отчего почувствовал, что мать не признает его и после того, как увидит. Не обрадуется. Окажется он нежданным и ненужным. В застылой
