Охота на ведьму

всякие нелепости.

— Торой… — ведьма осторожно тронула мага за плечо и едва не залилась слезами — он молчал! Не говорил ни слова! А цветом соперничал со снегом!

— Торой! — взвизгнула девчонка и беспомощно разревелась. — Торой!!!

По лицу колдунки, замерзая на ветру, потекли слёзы. Люция до боли в пальцах стиснула уздечку и продолжила самозабвенно рыдать, не в силах остановиться. Что ей теперь делать? Она даже с лошади слезть не могла — на руках у неё лежал мальчишка. С такой ношей попросту не спрыгнуть на землю. Это первое. Второе. Бросить ребёнка в сугроб, а потом спешиться было, конечно, недопустимо. И вот, перепуганная до смерти колдунья ревела на весь лес. Жалобный скулёж плыл над сугробами, разлетаясь по заснеженной чащобе.

Сквозь липкую пелену забытья Торой услышал полное отчаяния, лишённое всякой надежды хныканье. Всхлипывания были столь безутешны, что мешали погрузиться в сладостное забытьё. А заснуть хотелось невероятно. Должно быть, именно поэтому, превозмогая вязкий туман беспамятства, волшебник открыл глаза. Рядом, на расстоянии двух шагов, сидела на лошади и громко ревела Люция. Её щёки уже покрылись заиндевелыми дорожками слёз, губы посинели от холода, нос распух и вообще девчонка тряслась от истерики.

Маг с усилием выпрямился в седле и замёрзшими губами проговорил, насколько смог внятно:

— Не плачь. Дай ребёнка.

Люция заставила свою кобылку подойти вплотную к пегому коньку и, по-прежнему всхлипывая, поместила спящего Илана перед Тороем. Маг кое-как устроил паренька и снова поник головой. Он даже не почувствовал, как медленно и неумолимо заваливается на бок и как соскальзывает с седла, крепко прижав к себе мальчишку. Не услышал он и новый приступ рыданий испуганной ведьмы, не заметил, как её пальцы, в попытке удержать его, скользнули по складкам плаща.

Сладкая истома заключила волшебника в объятия, и объятия эти были столь уютными, столь избавительными, что воспротивиться маг не захотел. К чему? Смерть оказалась вовсе не такой страшной, как он привык о ней думать. На самом деле смерть была похожа на крепкий детский сон, полный нечётких образов и безмятежного покоя.

Приземление в рыхлый сугроб показалось приятным и спасительным, Торой словно опустился, наконец-то, на мягкую перину. Сквозь безмятежный сон отголоском постылой яви послышался напоследок громкий надрывный крик, который мог принадлежать только вусмерть испуганной девчонке. Но даже этот крик уже не мог заставить волшебника очнуться.

* * *

— Милый… Милый… — в голосе слышались боль и мольба. — Милый мой, открой глаза! О, любовь моя, открой глаза!..

Этой просьбе Торой не мог воспротивиться, хотя всё существо восставало против того, чтобы вырваться из сладких объятий беспамятства. Волшебник пытался разомкнуть спекшиеся губы и хоть что-то сказать. Хоть какие-то слова утешения, которые обнадёжили бы испуганную девушку. Но ничего не получалось. Наконец, с пятой или четвёртой попытки он смог-таки открыть глаза, однако увидел лишь размытые, плавающие перед самым лицом пятна.

— Милый мой… Я здесь. Посмотри на меня! — ладонь Тороя ласково, но требовательно стиснули.

Лицо магу щекотнуло что-то мягкое, пахнущее пряной травой. Надо же, а он ведь уже совсем забыл это прекрасное ощущение, когда по щеке скользит шелковистый женский локон…

— Он пытается открыть глаза. — В юношеском голосе звенели одновременно восторг и ужас. — Он жив! Подожди, не тормоши его.

Пятна над Тороем замельтешили, а потом на пылающий лоб лёг прохладный компресс — обыкновенная тряпица, смоченная в растворе воды и уксуса. Это скромное средство принесло несказанное облегчение. Вот только странно — голоса говорили, что он пытается открыть глаза, тогда как Торою казалось, будто он всё же пересилил себя и разлепил сомкнутые веки. Потом до него дошло, что на самом деле он лишь едва-едва смог размежить ресницы, оттого-то всё происходящее вокруг и казалось свистопляской размытых пятен. Маг глубоко вздохнул — воздух пах травами, хвоей и зноем. Ещё он расслышал скрип колёс, какой может издавать только телега, и фырканье лошади. Его куда-то везут? И зима в Мираре кончилась?

— Милый мой… Милый… Как они посмели сделать это с тобой?! — на лицо Торою закапало что-то горячее. Одна тяжёлая капля упала на спекшиеся губы и показалась чуть ли не до горечи солёной.

Маг судорожно вздохнул и хриплым, неузнаваемым голосом произнёс:

— Не плачь…

То был шёпот даже не смертельно больного, а умирающего. Но и этот невнятный шелест, отнявший у волшебника последние силы, оказался услышан. Где-то рядом плеснула вода, а через секунду губы и пылающее лицо заботливо протёрли мокрым полотенцем.

— О, любимый мой… — страдальческий всхлип оборвался, и к груди Тороя доверительно прильнула щекой… кто? Он не видел, но чувствовал, что этой женщиной была не Люция. Голос звучал иначе.

— Подожди, дай ему раздышаться. — Голос донёсся с другого конца телеги и показался смутно знакомым, но волшебник не успел понять, откуда может знать говорившего.

А потом кто-то осторожно, но настойчиво попытался оторвать от Тороя женщину. Он хотел раздосадовано выдохнуть: «Оставьте», — но не смог. Было тяжело даже просто удерживаться на грани сна и бодрствования, а уж две коротких фразы, сказанные несколькими мгновениями раньше, и вовсе выпили последние силы. Ну и ещё волшебника несказанно больше раздражал предупредительный мужской голос, зудевший над ухом, а вовсе не причитания и порывистые объятия незнакомки. Что, право, пристали к бедной девчонке? Пусть себе выплачется, кому это, спрашивается, мешает? В то же мгновение смехотворность этих мыслей стала очевидна, и Торой непроизвольно хмыкнул сквозь вяжущее страдание. Смешок отозвался глухой болью, которая, наконец, заставила распахнуть глаза.

— Итель! — почти закричал стоящий на коленях у самого изголовья темноволосый юноша. — Итель!

Маг проследил мутным взором за взглядом испуганного паренька и только теперь увидел перед собой кудрявую пепельную макушку. Женщина, обнимающая волшебника, испуганно подняла голову. Торой смотрел на красивое нежное лицо, на высокий лоб, немного курносый нос с россыпью светлых веснушек, в дивные фиалковые глаза, покрасневшие от слёз, и даже сквозь туманное забытье чувствовал, что тонет. Хороша…

Лишь после этого страдалец нашёл в себе силы оглядеться, точнее, слегка скосить глаза в сторону. Он находился в повозке с крытым верхом — лежал прямо на голых досках, только под голову что-то было подложено, кажется, свёрнутый плащ. Больше Торой ничего рассмотреть и понять не успел. Мерное покачивание и едва слышный скрип колёс заставили желудок подпрыгнуть к горлу. Маг поспешно зажмурился.

— Итель, умоляю, не тормоши его… — это снова был голос, показавшийся Торою знакомым.

Однако говоривший тут же смолк, поскольку девушка, к которой он обращался, с неожиданной яростью зашипела:

— Да что ты ко мне пристал?! Не покойник же он, в конце концов!

Она осторожно сняла со лба Тороя уже ставший тёплым компресс, но через мгновение вернула освежённую тряпицу обратно, смиряя пылающую кожу.

— Милый, ты меня слышишь? Ты ведь слышишь? — теперь в её голосе снова звучала одна лишь щемящая нежность.

Низложенный волшебник собрался с силами, кивнул и вновь открыл глаза. Что-то не давало ему покоя. Что-то в людях, которые окружали его, было не так. Что-то в нём самом было не так. Он всё силился это понять, однако мешала обступившая разум дурнота. А теперь, в очередной раз открыв глаза, маг понял — девушка и юноша, склонившиеся над ним, были слишком странно одеты.

Женщин в подобных платьях Торой видел только на старинных картинах — квадратный вырез с коротким воротничком-стойкой, длинные рукава, в другое время волочащиеся по земле, а сейчас бесформенными складками покоящиеся на полу повозки. Да и гребень в роскошных пепельных кудрях