крики. Увидев вторую находку, Алладин понял: оно. То самое, от чего его внимание так старательно отвлекали…
6.
Сознание Светлов не потерял. Но способность воспринимать окружающий мир претерпела существенные изменения – все дальнейшие события остались в памяти рваными, плохо связанными между собой фрагментами.
Навстречу ему летит что-то большое, белесое, – и ударяет с мягким шлепком. Живот девчонки, догадывается он. Влажная плоть отвратительно липнет к лицу…
Затем – спустя секунду или долгие годы – под лицом уже трава. А где-то совсем рядом женский плач, невнятные крики, плеск воды – но повернуть голову и посмотреть, что там происходит, нет ни сил, ни желания…
Затем его переворачивают – звезды на небе подернуты легкой дымкой, а больше ничего не видно, даже луна куда-то исчезла, пропала, потерялась… Или это лишь Светлов не видит ее…
Затем его бьют еще раз, в бок – кажется, бьют, потому что боль от удара он не чувствует, просто тело сотрясается и что-то мерзко хрустит там, где – когда-то, в иной жизни – располагались его ребра…
Затем глаза слепит резкий свет фонаря, и на лицо что-то льется. Светлов понимает: это «что-то» – горячее и вонючее – отнюдь не вода. Способность чувствовать и двигаться возвращается медлительно и неохотно. Но первой возвращается боль – в боку и затылке. Он двигает рукой, головой… Протяжно стонет.
Мерзкий смешок:
– Не хужее нашатыря, ге-ге! – и льющаяся на лицо струя иссякает. Фонарь гаснет тоже.
– Так аммиак же, и там, и там, – слышится рассудительный голос, на удивление спокойный. И принадлежащий далеко не молодому человеку.
– Мать твою! – кто-то удивленно охает. – Ты чем похмелялся-то надысь, Толян?
Дружный смех, смеются трое. Или четверо – Светлову трудно понять. Невидимый Толян возмущенно протестует:
– Казенной чуток поправился, в натуре! Какой еще «миак»-…як?
Затем в поле зрения Светлова попал мужчина. Точнее сказать, его ноги. Еще точнее – сапоги. Рядом, у самого лица. Знакомые ковбойские кирзачи с железными носами. Или это типичный изыск местной моды, или рядом оказался здешний депутат. Александр попытался разглядеть лицо – не получилось. На луну и в самом деле наползла какая-то тучка. Зато голос бородача он узнал.
– Допросить надо бы, – негромко сказал Сергей Егорыч, словно рассуждая сам с собой.
– Пошто? – удивился Толян. – Башкой его в болото, и дело с концом.
– Может, не один он тут шляется…
– С какого рожна? – вступил четвертый голос.
Все-таки их четверо, понял Светлов. Но один из них, самый пожилой, предпочитает в основном слушать. Подал реплику про аммиак – и вновь замолчал. Четверо… Даже если вдруг полностью вернется способность двигаться – не справиться. Кто-то зайдет сзади, шарахнет по затылку, и всё вернется на круги своя.
А неспешная дискуссия о его судьбе продолжалась.
– Сам же видел, – говорил безымянный четвертый, – один, без никого в деревню припер, на петрухиной «Яве»…
– Какой петрухиной? – встрял Толян.
– Да знаешь ты его – с Щелиц мужик к Верке-продавщице катается уж с полгода…
– Ну?
– Так на евонном драндулете этот и приперся. Один, сталбыть.
– Я ж и грю – в болото! – обрадовался Толян. – Али девкам отдадим, пущай защекочут… Может какая, ге-ге, отблагодарствует?
– Небось, Петьку-то щелицкого девки твои уже того… – четвертый смачно харкнул, – защекотали. А этот искал. Один он, сдается.
– Тогда… – начал было бородатый депутат, но обладатель старческого голоса перебил – и Сергей Егорыч покорно замолчал, к немалому удивлению Светлова.
– Ко мне его, в сарай, – сказал старик. Негромко сказал, но уверенно. – Очухается – засветло потолкуем, душевно и ласково.
«Казимир?» – подумал Светлов. Очень похоже…
Тут же его рывком подняли, заломили руки за спину. Он вяло попытался вырваться, получил кулаком под ребра, затих. Запястья ему связали, туго и болезненно… Темнота по-прежнему не позволяла разглядеть пленителей, но какое-то движение рядом Александр почувствовал. И почти сразу услышал звук, в котором смешались хруст и звяканье.
– Пошто? – разочарованно протянул Толян. – Денег стоил же…
Никто ему не ответил, если не считать ответом другой звук – далекий плеск. Светлов понял, что его разбитая фотокамера навсегда упокоилась на дне Улима.
Вновь вспыхнул фонарь, пятно белесого света скользнуло по траве. Грубый тычок в спину:
– Шагай, обоссанный!
