предусмотреть. Индивидуальную непереносимость того же прометазина, например… Ты же не врач, кто его знает, что там приключилось на самом деле… Но все же, все же, если бы Контора не заинтересовалась этим делом – Валентина осталась бы жива. Ехала сейчас бы в поезде домой в Дно, или где она там жила…
Дела минувших дней – II
Коемуждо по делам его…
Церковная инквизиция на Руси и в России никогда не отличалась ненужной и публичной жестокостью – хотя и была не раз в том попрекаема.
Лишь один пример: ересь жидовствующих (или, как стали ее называть ее политкорректные граждане несколько веков спустя – новгородско-московская ересь). Крупнейшая ересь 15-16 веков, давшая обильные ростки и побеги, во многом предопределившая главную беду века грядущего – Раскол.
Число же попавших на костер еретиков смехотворно мало: в Новгороде архиепископ Геннадий – главный инквизитор тех лет – приговорил к огненной казни двоих: архимандрита Кассиана и Некраса Рукавова (у последнего перед казнью был вырван раскаленными щипцами язык). В Москве сгорели еще трое: Иван-Волк Курицын, Дмитрий Коноплев, Иван Максимов. И всё! Всего пять аутодафе – на прочих покаявшихся жидовствующих налагали епитимьи, упорствующих снимали с церковных и государственных должностей, самых отпетых заключали в тюрьмы. Инквизиции католических стран сжигали в аналогичных случаях тысячами…
Но мягкость Русской инквизиции не означала мягкотелости. Работа шла на результат, а не на публику, привлекаемую на площади зрелищем корчившихся в огне осужденных еретиков и чернокнижников. Кстати говоря, сжигали на Руси всегда в срубе – и любители жутких зрелищ мук казнимого разглядеть не могли. В результате, уступая той же испанской инквизиции числом аутодафе на два порядка (десятки казней против тысяч) – инквизиция православная добилась аналогичного результата: ни одной религиозной войны в российской истории не зафиксировано.
Впрочем, справедливости ради надо признать, что церковные тюрьмы, куда попадали избегнувшие костра, гуманизмом к заключенным не страдали. Некоторые (тюрьма Соловецкого монастыря, тюрьма Спасо-Ефимьевского монастыря) приобрели особо печальную известность благодаря материалам, просочившимся в печать во времена тех или иных «оттепелей». Но узилища существовали при каждом из сотен православных монастырей – и пустовали крайне редко. Сроки заключения в приговорах не указывались – «впредь до раскаяния и исправления» – некоторые живучие узники умудрялись отсидеть по пятнадцать, а то и по двадцать лет…
Случаи такого долгожительства имели место лишь в «каменных острогах». В заслужившие жуткую славу монастырские «земляные остроги» сажали на несколько месяцев – и узник выходил оттуда инвалидом; сажали на год-два – не выходил никогда…
Исследователь 19 века свидетельствовал:
«Земляные тюрьмы представляли собой вырытые в земле ямы в три аршина глубины; края у них были обложены кирпичом; крыша состояла из досок, на которые была насыпана земля. В крыше находилось небольшое отверстие, закрываемое дверью… Для спанья пол устилался соломою. Для естественной нужды подавались особые судна, которые подымались и очищались раз в сутки. <…> В этот темный, сырой погреб, вырытый в земле, опускали живого человека, часто скованного по рукам и ногам. В подобных тюрьмах во множестве водились крысы, которые нередко нападали на беззащитного узника; были случаи, когда крысы объедали нос и уши у сидевших в подземной тюрьме “преступников”. Давать им что-либо для защиты от этих мелких хищников строго запрещалось. Виновные в нарушении этого правила наказывались чрезвычайно сурово. Так, например, караульщик за то только, что он дал находившемуся в Соловецкой земляной тюрьме “вору и бунтовщику Ивашке Салтыкову” палку для обороны от крыс, был за такую поблажку бит нещадно плетьми»1.
Существовали при монастырских тюрьмах и пыточные камеры со всей необходимой оснасткой… Известен характерный случай: Иоанн IV Грозный одобрил предложенный на высочайшее утверждение проект строительства каменного Соловецкого монастыря (прежний, деревянный, сгорел) – лишь при условии увеличения посадочных мест в «земляном остроге» и строительства при нем «избы пытошной»…
Спасо-Ефимьевский монастырь был знаменит не только своей подземной тюрьмой. Именно в нем с 1836 года хранились архивы Десятого присутствия Святейшего Синода – засекреченного подразделения, отпочковавшегося в том году от Канцелярии розыскных раскольнических дел Синода.
До декабря 1917 года в монастырские хранилища исправно поступали папки с самыми различными делами: материалы по розыску ересиархов и мистиков, практикующих крайне опасные, порой кровавые ритуалы, соседствовали с историями людей, облыжно и нелепо обвиненных кликушами в богопротивных и колдовских делах2… Зачастую попадались и дела заведомых сумасшедших, чей бред имел религиозную окраску и был признан опасным для православной церкви.
В самом начале 1918 года в обитель заявился отряд матросов, шумных, пьяных, – черная форма перекрещена пулеметными лентами, винтовки с примкнутыми штыками, красные ленточки на бескозырках, ручные бомбы у пояса.
Монастырь затих в тревожном ожидании. Сокровища ризницы и самые ценные иконы были надежно припрятаны, но ожидать можно было всего… Однако незваные гости заинтересовались тем, что никто и не думал прятать – старыми бумагами. Пожелтевшие папки паковали в брезентовые тюки, грузили на монастырские подводы – тех не хватало, матросики быстренько реквизировали в окрестных деревнях подвернувшийся под руку гужевой транспорт.
Командовавший матросами человек выглядел на их фоне более чем нелепо: невысокий, худощавый, в элегантнейшем «буржуйском» костюме под бобровой шубой, в бобровой же шапке и с тростью. Оружия человек не носил, по крайней мере на виду.
Настоятелю лицо странного командира показалось смутно знакомым. Но ни имя, ни обстоятельства встречи отец Елиозар так и не сумел вспомнить, пораженный внезапным беспамятством…
И потом, спустя полтора года, на допросе в ЧК, – поведал следователям, весьма интересующимся личностью статского советника Буланского, о своих встречах с Богданом Савельевичем в Синоде, и о его визитах в обитель. Но о последнем приезде, состоявшемся в морозном январе восемнадцатого, напрочь позабыл.
Папка, лежавшая на столе Богдана Буланского в сентябре 1927 года, поступила на хранение в Спасо- Ефимьевский архив одной из последних. И содержала документы о деле, по видимости малозначительном, не представляющем никакого интереса сейчас, десять лет спустя. Расследование касалось религиозного помешательства матроса Черноморского флота Прохора Цигулина (в двух документах дела он именовался отчего-то Цегулиным).
