— Это не просто… и не всегда… — согласился Ян Яныч без обиды. — Но в тот раз помогло… Может быть, зависит еще и от того, какая у человека улыбка… Кстати, вы, наверно, знаете, что всю Вселенную пронизывают и заполняют разные энергетические поля? Электромагнитные, гравитационные и всякие другие…
Это было вовсе не «кстати», но я быстро сказал:
— Ага! — потому что вспомнил книжку Мичио Накамуры. — Есть еще гипотеза, что существует энергетическое поле времени. Темпоральное поле. Будто с его помощью можно превысить скорость света… и вообще всякую скорость. От одной галактики до другой — за тысячную долю секунды… И тогда легко попасть в параллельные миры.
Ян Яныч ответил вполне серьезно:
— Оно так… На «острие иглы» скапливается много такой информации, устаешь удивляться… И с Леонидом Васильичем мы не раз обсуждали все эти премудрости. Но сейчас речь не о том. Гораздо чаще он говорил про энергию улыбок…
— Это как? — спросил Чибис (почему-то с оттенком ревности).
— А вот так… Ты же сам слышал, как откликнулись часы… Он всерьез утверждал, что существует поле доброты. Оно тоже пронизывает все мироздание. И каждый добрый поступок влияет как-то на развитие мира. В лучшую сторону… А признаком этого поля… он говорил — «индикатором»… служит человеческая улыбка… Леонид Васильич собирал эти улыбки…
— Это как? — сказал Чибис прежним тоном. Изогнувшись, он дергал на ноге бинт и смотрел исподлобья.
— Кол-лек-ци-о-нировал, — увесисто произнес Ян Яныч. — Собирал фотографии и копии портретов с улыбками разных людей. От Моны Лизы и рембрантовских старух до Гагарина и юного певца Сережи Парамонова… Сохранились во-от такие толстые альбомы. Если хотите, потом покажу… Но дело в том, что не всякая улыбка — индикатор доброты. Леонид Васильич их чувствовал удивительно точно. А на всякий случай проверял еще и часами. Заиграют или нет? На солиста Сережу они отзывались охотно, а при виде Джоконды молчали. Мол, какая-то не та у нее улыбка, себе на уме… И вообще, надо сказать, по-настоящему добрых улыбок было немного. Может, одна из десятка… Но зато есть портрет… его даже пришлось повесить подальше, за шкаф, потому что вблизи от него часы играли не переставая… Показать?
Мы снова вместе сказали «ага» и спустили на пол ноги.
Недалеко от двери стоял повернутый боком шкаф. Он отгораживал в комнате просторный угол. Ян Яныч поднялся со стула (почему-то поморщился при этом), шагнул за шкаф, в тень, и сразу вернулся с желтой деревянной рамой. Длиной она была больше, чем полметра, а шириной — с большую книгу. То есть не шириной, а высотой. Потому что в раме, под стеклом, были расположены рядышком три портрета. Легкие черные штрихи на сероватых листах. Ян Яныч приблизил портреты к нам. Солнце высветило рисунки.
Часы заиграли…
На портретах был один и тот же мальчишка. Только с разными выражениями лица. На левом он задумчиво слушал морскую раковину, на правом смотрел вдаль, слегка приоткрыв пухлогубый рот (вроде как Лёнчик Арцеулов на снимке). А на среднем — он улыбался. Не просто улыбался, а сиял! Сиял радостью, словно перед всеми распахивал душу: «Мне хорошо и пусть вам будет так же хорошо!»
Он был живой! Живой на всех трех рисунках, а на среднем — особенно. Я и Чибис засмеялись ему навстречу. Похоже, что в нас отозвался такой же механизм, как в часах…
— Это кто? — весело выдохнул Чибис.
Ян Яныч утвердил раму на столе, прислонил к тяжелой подставке глобуса. И тогда сказал, обернувшись:
— Это Агейка Полынов. Он жил в нашем городе давным-давно, в середине девятнадцатого века… Славный парнишка, да?
Деревянная резьба
Да, он был удивительно славный… Курносый, с растрепанными волосами, с большими конопушками на переносице и щеках, с дыркой на месте выпавшего зуба, с длинными «растопыренными» ресницами. А главное — эта его улыбка. Вот-вот рассыплется по комнате Агейкин смех… Но… ведь в самом-то деле давно нет Агейки на свете.
Эта мысль придавила мою радость, как холодная ладонь. Вдруг показалось, что здесь какой-то обман. Я не подал вида и, кажется, даже улыбаться не перестал. Но голос мой прозвучал ненатурально:
— А кем он был потом? Ну, когда вырос… этот Агейка…
Ян Яныч пальцами с желтыми ногтями прошелся по верхней планке рамы. Сказал, глядя на часы (а они все играли — тихонько так, не назойливо):
— Никем… Он умер от простуды, когда не было ему девяти лет. Вот и остался таким на веки вечные…
— Жалко… — вздохнул Чибис. Но будто не всерьез, а так, из вежливости. А всерьез он думал, наверно о другом (так же, как я): о том, как обидно, что все люди когда-нибудь умирают…
Ян Яныч резко повернулся к нам:
— Я знаю, почему вы затужили… Да не спорьте, я же вижу. Жаль Агейку, жаль себя, жаль всех людей… Но подумайте: ведь он жил! Он так хорошо улыбался. И оставил свою улыбку на радость многим людям. Это как звезда. Вспыхнула за миллион световых лет отсюда и сгорела. А свет от нее идет к разным мирам. Значит, для них она есть… И этот пацаненок есть для нас…
Где-то я уже слышал похожие рассуждения, и слова Яна Яныча не очень-то меня утешили. Чибиса, видимо, тоже.
Чибис проговорил с заметной хмуростью:
— А разве рисунки эти сделаны в ту пору, когда он жил? Или сохранились фотографии?
