меня. Не спорь с Ноэль, поезжай сейчас домой, там искупаешься, вымоешь голову, попьешь чаю — и спать. А утром, как выспишься, вернешься сюда и будешь опять рядом с Джоном.
— Но у него бывают такие жуткие кошмары. Сначала кажется, что ему лучше, а потом вдруг опять все сначала!.. Кто с ним будет сидеть ночью?
— Я, — сказал Кори и вернулся в палату.
— Ну что? — холодно спросила Ноэль. — Утешил?
— Во всяком случае, попытался, — бесстрастно ответил Кори. — Она прошла вместе с Джоном через ад. Я испугался, когда увидел ее сегодня.
Ноэль пожала плечами.
— Думаю, она просто из тех женщин, которые при малейшей трудности опускаются и перестают следить за собой.
Кори хотел что-то ответить, но она перебила его:
— Скажи, где здесь можно поесть?
— В Скиптоне есть неплохой ресторан, — сказал Кори.
— Когда Джон уснет, мы с тобой можем туда съездить. По правде сказать, я уже пригласила доктора Уильямса поужинать вместе с нами. Он такой обаятельный и, кстати, может дать тебе полный отчет о состоянии Джона.
— Нет, благодарю, — сказал Кори. — Я летел четыре тысячи миль не за тем, чтобы ужинать с тобой в ресторане.
Джон поправлялся быстро, и через пять дней его уже выписали. В доме за время их отсутствия многое изменилось. Детская и спальни Джона и Шатти были в таком образцовом порядке, что Гэрриет с трудом их узнала. Все игры и головоломки были систематизированы и разложены по ранжиру, детская одежда была тщательно выглажена и аккуратными стопками лежала в ящиках. Пеленки Уильяма сверкали пугающей белизной, и даже старый стол в детской, с незапамятных времен вымазанный клеем, исчерченный карандашами и облепленный всевозможными наклейками, преобразился и теперь стоял сияющий, как рекламная картинка новой политуры. Мисс Хенбери, временная няня, оказалась настоящей волшебницей, и Ноэль не упускала случая лишний раз об этом напомнить.
Сама Ноэль тоже как-то незаметно обосновалась в «Доме на отшибе» и собиралась уезжать только к концу недели, да и то по необходимости: нужно было участвовать в съемках «Паркинсон-шоу». Это была одна из самых черных недель в жизни Гэрриет. У Уильяма резались зубки, отчего он целыми днями то орал как резаный, то хныкал не переставая, а Ноэль все больше раздражалась и срывала свое раздражение на всех подряд. Джон, привыкший за время болезни быть в центре внимания, проявлял классическое своенравие и деспотизм выздоравливающего больного, Шатти — от недостатка внимания — завидовала брату и капризничала. Однажды она чуть не отдала две норковые шубы Ноэль сборщице ненужных вещей; в другой раз, войдя на кухню, Гэрриет чуть не споткнулась о Шатти и Севенокса: оба, с подозрительно глуповатым видом, сидели посреди пола. Оказалось, что они вдвоем съели целую банку драже для собак под названием «Хороший песик».
Когда Гэрриет попыталась отчитать Шатти, та разревелась.
— Я только хотела, чтобы Севенокс стал хорошим песиком! — рыдала она.
Но хуже всего было то, что Ноэль, фантастически прекрасная, как всегда, слонялась по дому, лезла во все и мешала всем заниматься своими делами.
— У меня уже нет уверенности, что моя кухня — это моя крепость, — жаловалась миссис Боттомли.
Телефон звонил не переставая: то это был агент Ноэль, то звонили из «Паркинсон-шоу», то журналистка из «Йоркшир пост», мечтающая взять интервью у Ноэль Белфор, то Ронни Акленд, то доктор Уильяме. Как только телефон умолкал, она сама начинала названивать во все страны мира или раздавала Гэрриет бесчисленные поручения, как то: постирать ее блузки или пришить пуговицы. В промежутках она устраивала дебаты по поводу того, что надеть на «Паркинсон-шоу».
Вскоре Гэрриет пришлось убедиться, что выбраться из черной полосы жизни и перейти к светлой не так-то легко. Когда напряжение спало, в ней самой начала проявляться неожиданная привередливость и склонность к депрессиям. Она убеждала себя, что все это от переутомления и скоро пройдет, тем не менее, стоило ей увидеть на веревке персиковое белье Ноэль — Ноэль всегда носила шелковое белье персикового цвета — или почувствовать где-то запах ее духов, ей едва не становилось дурно.
Доктор Уильяме наведывался каждый день, что вряд ли входило в его обязанности лечащего врача. Как-то вечером, стеля детям постели, Гэрриет случайно повернулась к окну и увидела их с Ноэль под большим ореховым деревом в саду: Ноэль с кокетливым видом сидела на старых качелях, а доктор Уильяме раскачивал их и глядел на нее как зачарованный. Тут Ноэль позвали к телефону, и она десять минут болтала с Ронни Аклендом. Это, вероятно, и называется «держать на поводке», подумала Гэрриет. В другой раз доктор Уильяме позвонил днем, и после короткого телефонного разговора с ним Ноэль умчалась куда-то в автомобиле Кори. Вернулась она через пять часов, возбужденная и сияющая, и, зайдя в кухню, принялась жаловаться миссис Бот-томли и Гэрриет, что в Лидсе совершенно невозможно подобрать пару туфель для телевидения.
— А в «Скофилдсе» смотрели? — спросила миссис Боттомли.
— Я везде смотрела, — вздохнула Ноэль. — Пришлось объехать не меньше двадцати обувных магазинов.
Тут Севенокс подбежал к стулу, на котором стояла ее раскрытая сумка, и, сунув в нее морду, извлек на свет кружевные персиковые трусики.
— Неужели и в «Долсисе» ничего не нашлось? Очень странно, — сказала миссис Боттомли.
Гэрриет пришлось выскочить из кухни, чтобы тут же не расхохотаться. Она бы многое отдала, чтобы можно было рассказать об этом Кори.
И все же ее не покидала уверенность, что доктор Уильяме и Ронни Акленд нужны Ноэль только для развлечения, а вся ее тяжелая артиллерия по-прежнему нацелена на Кори, и что она намерена во что бы то ни стало вернуть его обратно.
Кори избегал оставаться наедине с Ноэль и спал по-прежнему в комнате для гостей. Он был завален работой, которую привез с собой из Америки, и отвлекался только для того, чтобы готовиться с Пифией к субботним скачкам. Гэрриет нередко замечала, что его взгляд подолгу задерживался на Ноэль, однако что скрывалось за этим взглядом, понять было невозможно. Что значит для него эта красота теперь? — думала Гэрриет. С ней он разговаривал доброжелательно, но довольно рассеянно, словно все время думал о чем-то постороннем. Только в одном она не сомневалась ни на минуту: если Ноэль вернется к Кори, она, Гэрриет, тут же останется без работы, — и эта мысль держала ее в постоянном напряжении.
Вечером накануне отъезда Ноэль в Лондон они с Кори долго о чем-то спорили. Когда Гэрриет спускалась на кухню за смородиновой водой для Уильяма, из-за неплотно закрытой двери до нее доносились возбужденные голоса.
— До сих пор тебя почему-то устраивало, что дети живут со мной, а теперь у тебя хватает наглости требовать, чтобы они переехали к тебе.
— У нас с Ронни теперь два дома, в Лондоне и во Франции. Дети могут жить в любом из них. Согласись, им нужна мать. Мужчина один не может воспитывать детей.
— Пока что у меня это как-то получалось, — прорычал Кори. — Ты прекрасно знаешь, на каких условиях я мог бы доверить тебе детей. Коль скоро они для тебя неприемлемы, то не о чем и говорить.
— С чего ты взял, что они для меня неприемлемы? — низким, зовущим голосом произнесла Ноэль, и дверь в их комнату захлопнулась.
Гэрриет бросилась наверх. Сейчас это произойдет, стучало у нее в висках. Но через пять минут в коридоре наверху послышались шаги Кори, потом хлопнула дверь гостевой комнаты, и все стихло. Гэрриет показалось, что у нее из-под ребра кто-то вытащил огромный шип.
Глава 23
День скачек запомнился Гэрриет надолго, на всю жизнь: крики букмекеров, йоркширцы в выходных костюмах, дети с леденцами на палочках, толчея вокруг беговых дорожек и у финишной черты, лоснящиеся крупы лошадей.
Неподалеку от того места, где Гэрриет с трудом удерживала за руку перевозбужденную Шатти — бедному Джону пришлось-таки остаться дома, — седлали Пифию. Ее вороная шкура отливала синим на
