Я понимал, что круг замыкается, но продолжал отчаянно барахтаться.
— Я с тобою не согласен. Напротив, тут требуется опыт и порода. А что я — как тот неопытный щенок, который слишком плохо знает жизнь, чтобы в нужном месте отыскать второй тапок. Так что подумайте.
— Не усложняй, Берти. Это же интересно. Представь себе, будто ты работаешь секретным агентом и что таинственная женщина под вуалью, источающая таинственный аромат духов, украла один важный документ, а тебе нужно его найти.
— Ха! А если кто-то заглянет в комнату?
— Не будь дураком. Миссис Крим пишет свою книгу. Филлис в своей комнате перепечатывает речь мистеру Апджону. Уилберт гуляет по парку. Апджон уехал. Единственно, кому остается к тебе заглянуть, так это вашему семейному привидению. Ну, если дело дойдет до этого, взгляни на него презрительным взглядом и пройди сквозь него. Пусть знает, что нечего совать свой нос не в свои дела. Ха-ха!
— Ха-ха! — вторил Поп Глоссоп.
Я не разделял их веселья, к тому же был оскорблен в родовых чувствах, и дал им это понять всем своим видом, когда выходил из комнаты.
В столкновениях с противоположным полом Бертрам Вустер всегда, как истый джентльмен, уступает победу даме. Но настроение у меня было мрачноватое, и когда Бобби окликнула меня и сказала, что она мной может гордиться, я оставался холоден, что наверняка сказалось на температуре комнаты.
Был чудесный летний день: небо голубое, светило солнышко, на лугу жужжали всякие пчелки и золотая мошкара: в такой день следовало бы находиться среди всего этого, подставив лицо под летний ветерок, и чтобы рядом в травке бутылочка с прохладительным: но я был в доме, и в этом была виновата Бобби Уикам. Я уныло брел по коридору: мне предстояло забраться в комнату практически незнакомого мне человека, ползать там на четвереньках, заглядывать под кровать и прочая, при этом я наверняка покроюсь изрядным слоем пыли. Вот такие горькие мысли бродили в моей голове, и я был уже почти на грани того, чтобы сказать «Тьфу!».
Это надо же, чтобы женщина могла вогнать меня в такую хандру. Но на свою беду, мы Вустеры большие дон-кихоты, это у нас в крови…
Подойдя к двери Уилберта, я остановился, пытаясь наскрести храбрости по своим сусекам, как говаривал Дживз. Чувство, переживаемое мною, показалось мне знакомым. И я вспомнил, как мальчиком, дождавшись глубокой ночи, я прокрадывался в кабинет Обри Апджона, чтобы полакомиться печенье из жестяной коробки, что стояла у него на столе. Но однажды, бесшумно проникнувши в эту печеньевую ризницу, во всем своем пижамном одеянии, я столкнулся с фигурой Апджона, сидящего на стуле и поедающего вышеупомянутое печенье. Последовала секунда обоюдного замешательства. Затем — «Что это значит, Вустер», и — на следующий день — шесть традиционных ударов розгой по рабочему месту, что навсегда запечатлелось там как на скрижалях моей памяти, если я правильно цитирую Библию.
В коридоре между тем все было тихо, если не считать стрекота пишущей машинки миссис Крим, которая усердно пыталась создать нечто, отчего у читающей публики кровь должна застыть в жилах. Я еще немного помедлил у двери, как перед сценой (пытаясь войти в образ кота, отправляющегося на мышиную охоту). Я тихонько повернул ручку и вошел. Но тут лоб в лоб я столкнулся с девушкой в костюме служанки, которая, как в лучших трагедиях, испуганно поднесла руку к горлу и сделала легкий балетный прыжок в сторону потолка. «Ой!» — сказала она, вернувшись на грешную землю. — «Ну и напугали же вы меня, сэр!»
— Ужасно сожалею, моя дорогуша, — благодушно ответил я, — Вы меня тоже напугали, но вообще-то я ищу мистера Крима.
— А я ищу мышей.
Это было интересное совпадение.
— Неужели они решили навестить наш дом?
«Сегодня утром, когда я убирала эту комнату, я видела одну мышку. Вот я и принесла сюда Агустуса», — сказала она и указала мне на огромного черного кота, которого я только сейчас заметил. Это был мой старый приятель: мы частенько с ним завтракали бок о бок— я за своей яичницей, а он — у блюдечка с молоком.
— Агустус быстро с ней разберется.
Я сразу же начал судорожно искать способ, как выдворить отсюда эту мисс, поскольку ее присутствие помешало бы мне выполнить свою миссию. Трудно, знаете ли, шуровать в чужой комнате, если рядом торчит прислуга. И вряд ли будет по рыцарски, если я схвачу ее за фартук и вытащу из комнаты. Только одно мгновение я не знал, что делать, но мне помог кот Агустус.
— Я не думаю, что здесь поможет кот Агустус. Вы наверное здесь недавно работаете?
Девушка ответила, что да, действительно, она работает в доме только второй месяц.
— Так я и думал, иначе бы вы знали что на Агустуса нельзя положиться в вопросе ловли мышей. Мы с ним давние приятели, и я очень хорошо знаю его наклонности. За всю свою жизнь он не поймал ни одной мыши. Он умеет только спать и есть, когда не спит. Такая своеобразная кошачья летаргия. Да посмотрите на него сами, он и сейчас спит.
— Точно! Спит!
— Это у него такое заболевание. Называется кажется сонливус обыкновеннус. Говоря проще, обыкновенному коту, чтобы выспаться, требуется восемь часов, а ему еще плюс шестнадцать. Так что мой вам совет, оставьте эту безнадежную затею, забирайте кота и несите его назад на кухню.
Мое красноречие возымело свое действие. Девушка снова сказала «Ой!», взяла кота, который что-то сонно промурлыкал, — что именно, я не смог разобрать, — и вышла с ним из комнаты, оставив меня в моем собственном распоряжении…
ГЛАВА 8
Первое, что я отметил, оглядывая в комнату, это то, что одна женщина преклонных лет и кое- чья тетушка действительно из кожи вон лезет, чтобы угодить семье Кримов: их сыну Криму достались самые шикарные спальные апартаменты, не много не мало, а Голубая Комната, предназначенная для особо почетных гостей. Ведь много ли надо обыкновенному холостяку в загородном доме: какой-нибудь закуток, и хватит с него. Возьмите мою комнату — маленькую как монашеская келья. Настолько маленькую, что не хватит места, чтобы раскрутить в ней за хвост кота, даже меньших размеров, чем Агустус. Впрочем я это так, для зримого сравнения. Не могу не пожаловаться, что когда я приезжаю сюда, мне никто не скажет: «Мы приветствуем тебя, мой мальчик. А поселим мы тебя в Голубой Комнате. Надеюсь, тебе будет там удобно». Я как-то подал тетушке Далии идею расположить меня в Голубой Комнате, но она мне ответила: «Тебя?!», и на этом мы закончили этот разговор.
Обстановка здесь была очень обстоятельная, вся в викторианском стиле, раньше здесь жил покойный отец дядюшки Тома, человек очень солидный. Тут была кровать о четырех набалдашниках, коренастый комод, массивный пишущий стол, стулья всевозможной конфигурации, на стенах висели портреты, на которых были изображены парни в залихватских шляпах, рядом с этими парнями красовались дамы, все в муслине и буклях. А в дальнем конце комнаты стоял огромный шкаф, настолько огромный, что туда вполне можно было упрятать кучу трупов. Короче, места, чтобы куда-нибудь что-нибудь засунуть, было полно, и любой на моем месте, кому предстояло найти здесь сливочник, сказал бы: «Э, да это гиблое дело», и умыл бы руки.
Но чем я отличаюсь от всех других искателей сливочников, так это тем, что я человек очень начитанный. Еще в раннем детстве, когда не было еще в обиходе этого словечка, «роман саспенс», — я перечитал кучу таких романов, и из них я кое-чему научился: например тому, что если кому-либо нужно что-либо хорошенько упрятать, он просто кидает это на шкаф. Мог бы приложить в доказательство огромный список литературы. Так что я не думаю, что Уилберт Крим отошел здесь от английской литературной традиции. Итак, первое, что я сделал, это придвинул к шкафу стул, взобрался на него ногами и только собрался посмотреть, что там наверху, как сзади на цыпочках в комнату вошла Бобби Уикам и громким шепотом сказала:
«Ну, как дела?»
Ну знаете ли! Не смогли родители внушить девочке с раннего детства, что если кто-то шурует в чужой комнате и очень нервничает, то нельзя подходить к дяденьке и спрашивать шепотом, — а следовательно неизвестно чьим голосом, как у него дела. Поэтому я бухнулся на пол как мешок с углем. Пульс частый, давление высокое, а Голубая Комната делает перед глазами пируэт.
