— А у нас… на «Артемиде»… есть трюмаши?
— Ежели и есть, то, скорее всего, один, — с некоторой важностью в голосе разъяснил Елькин. — Потому как бриг наш судно небольшое, на таких они водятся по одному… Да только он, как ушли из Архангельска, ни разу еще не объявлял своих признаков. Может, и нет его на «Артемиде»… Или, может, Дмитрич по своей должности чегой-то знает да не сказывает. Трюмаши, они с боцманами-то первые знакомцы…
Дмитрич кашлянул, крякнул и отмолчался. Понимайте, мол, как знаете…
Молодой матросик Степа сказал из-под шлюпки чистым своим голосом:
— Как я понимаю, нету у нас на бриге трюмаша…
— Это с чего ты так понимаешь? — недовольно отозвался боцман. — В первом плавании, а уже понимание выказываешь. Из молодых, да ранний…
Почтительно, однако без робости, Степа разъяснил:
— Тут ведь, Дмитрич, не во мне дело, какой я молодой, а в бриге. Я слыхал в нашей школе кантонистов, что трюмаши не любят несоответствия…
Еще недовольнее, чем прежде, Дмитрич вопросил:
— И какое же ты несоответствие, кантонист безусый, усмотрел в нашем бриге?
— В названии, — по-прежнему смело (не я, мол, придумал это название) разъяснил Степа. — Потому как «бриг» мужеского рода, «Артемида» же, наоборот, женского. Может, оно и не увязывается в голове у трюмашей. Одно дело, когда бриг «Меркурий» или корвет «Согласный», а другое… Трюмашам неувязка не по нутру, и от того у кораблей бывают всякие несчастия…
— Как ни на есть, сам ты сущая неувязка, — всерьез рассердился Дмитрич. — У адмирала Нахимова на Черном море флагманский корабль был «Императрица Мария», а какое изничтожение Павел Степаныч учинил туркам в Синопе! Слыхали в вашей школе?
Степа не сробел и на этот раз. Сказал, что слыхали. Но синопская победа, мол, вышла адмиралу боком, потому как начальство было ею недовольно: зачем сунулся к Синопу и устроил этот разгром? От него у англичан и французов случилось громадное неудовольствие, которое и привело к нынешней войне.
Тут со Степой заспорили со всех сторон. В том смысле, что названия корабельные ни при чем. Вспомнили, что у кругосветного мореплавателя Ивана Федоровича Крузенштерна был шлюп, а назывался «Надежда». А у его друга Юрия Федоровича Лисянского — шлюп «Нева»…
Степа, однако, и впрямь был кое-чему научен в морской истории. И сказал, что в той экспедиции хватало неприятностей. Например, провалилось посольство в Японию… И опять заспорили, вспоминая разное…
Гриша в разговор больше не встревал, слушал только. Достал из кармана серебряный рубль, поставил ребром на палубную доску и пальцем катал перед собой. С одной стороны монеты по доске катался аккуратный лунный зайчик, с другой — продолговатая черная тень. Рубль отбрасывал белые искры. Потом он скользнул из-под пальца, звякнул о доску, сверкнув пуще прежнего.
— Ты не балуй с деньгой-то, — заметил дядя Арсентий, — не вводи трюмаша в соблазн. А то руку из- под палубы высунет, да и хвать… Сказывают, они, трюмаши-то, серебро страсть как любят…
Это он шутки ради или по правде — не поймешь. Да, конечно же, шутя, только у Гриши под рубахой — сразу холодок.
Гриша сказал с веселой храбростью:
— Не высунет! Как же он сумеет, если в палубе ни щелочки?
Трофим Елькин повозился, подсел поближе, объяснил с усмешкою:
— А им щели-то и ни к чему. Они могут по-иному… Вот так… — И прихлопнул монету ладонью. Тут же поднял руку, и рубля не оказалось ни на палубе, ни на ладони. Гриша ощутил легкую тревогу, но виду не подал, спросил:
— А дальше что?
— А дальше вот… — Елькин опять хлопнул по палубе, и монета лунно засверкала на доске…
— Ловко, — заметил дядя Арсентий. Но, кажется, без одобрения.
— Фокус… — хмыкнул Гриша.
— То-то, что фокус, — хмыкнул и Елькин. — А теперь посуди: ежели человек на такие фокусы способен, то трюмашу это еще проще, они же колдовством владеют… Только уж, когда деньгу сцапают, обратно ни в жисть не отдадут, такая у них натура.
— Да зачем им серебро-то? — спросил Гриша разом и у Елькина и у дяди Арсентия. — Они же в лавки не ходят.
— Тебе же говорят: натура такая, — отозвался Елькин. Гриша подумал и спрятал рубль в карман.
И тут подал голос Семен Вялый. Он вообще-то говорил редко, рот открывал, лишь когда дело доходило до песен. Чуял, что его недолюбливают в обычном времени и только, если начинает петь, отношение к нему делается другое. Сейчас он сидел в тени от перевернутой шлюпки, прижимался затылком к борту и будто дремал, прикрыв глаза. Но вдруг шевельнулся, выговорил:
— Серебро им для накопления силы.
— Это какой же силы? Против жизненной вялости, как у тебя, что ли? — съязвил кто-то из матросов.
Вялый объяснил, глядя перед собой:
— Не той силы, какая тебе нужна, когда к бабам идешь на берегу. Другой. Вроде как электрической. Слыхали небось про электричество? Это которое искру дает для подрывания мин, спрятанных в отдалении, новая такая военная хитрость… И которое в грозе. Там, в грозе-то, вон какая силища. На весь океан может себя раскинуть, раскрутить ураганы где захочет…
Гриша вспомнил, что Вялого зовут Семеном, спросил:
— Семен, а трюмашам-то эта сила зачем? Им какой от нее прок?
Вялый оживился:
— А ты, Гришуня, посуди! Каждому охота себя в жизни как-то проявить. Кому богатством, кому господством над людьми, а кому — над волнами да над бурями… Есть всякие трюмаши. Одни знай себе живут под палубами, кнопов мастерят, чтобы с ними веселее было, да о корабле имеют постоянную заботу. А есть, которые копят в себе досаду на несостоявшееся счастье. Особенно на тех судах, где несоответствие. Вроде того, про которое Степан вспоминал нынче… Вот они досадуют, копят злость-то, а потом соединяют свою электрическую силу с той, которая снаружи, в ветрах да в тучах, и говорят что-нибудь такое:
У Гриши — опять холодок по спине. Ну, чего этого Вялого потянуло за язык, будто хочет накликать беду… А может, Вялый догадался про страх, который поселился в Гришиной душе после того шквала, да так и не уходит окончательно? Кажется, Гриша шевельнулся чересчур озабоченно, дядя Арсентий снова придвинул его к себе ладонью, а Вялому сказал:
— Мастер ты бабьи сказки-то врать, Семен…
— Может, и сказки, — покладисто отозвался Вялый. — А вот у нас в экипаже были два матроса — Матвей Гвоздёв да Артем по прозвищу Клюква — они одинаково рассказывали, как ублажали трюмашей. Это в плавании с капитан-лейтенантом Вилингсом на шлюпе «Соединение»… Тоже вот нестыковка: шлюп — это «он», а «Соединение» — «оно»… И главный трюмаш там был с норовом…
— Да как ублажали-то? — спросил Гриша с небрежным таким зевком.
— Сказывают, что несколько раз совали в разные щелки — под планширем да у кофель-планок — серебряные гривенники. Расход немалый, а зато от Камчатки до Макао, это которое в Китае, значит, прошли как по озеру, хотя в тех краях ураганы бывают страшенные, называются «тифоны»…
Чем-то не понравился рассказ Вялого матросам (или сам Семен им не нравился). Отозвались без одобрения:
— Видать, некуда было больше гривенники девать…
— Лучше бы в Китае бусы купили своим бабам…
А Трофим Елькин опять сказал свое мнение:
— Не трюмаша они ублажали, а собственную боязливость… Ты, Вяленый, тоже гривенник сунул бы под грот-мачту, чтобы штаны не намочить, если старшой тебя снова на брам-рей пошлет…
