Они пошли вдоль Рю-Руаяль, затем наобум свернули на Фобур-Сент-Оноре.
— Не понимаю, почему ты берешь в расчет только ночь, — сказала Марианна после краткого молчания. — Можно подумать, день после нее у тебя полностью застрахован.
— Днем легче. Можно попросить у приятелей.
— Знаешь что, — осенило Марианну, — у меня идея. Если найду одну личность, то вопрос с гостиницей будет решен. Надо только пройтись до Елисейских Полей.
— Еще одна «панель»…
— Так точно. А тебя это, что, раздражает?
— Ни в малейшей степени, я тебе уже сказал. Я не в том положении, чтобы угождать предрассудкам.
— Человек с твоей широтой был бы чудесным «макро».[1]
— Почему бы и нет. Это — следующий шаг. После того, как был «жиголо».[2]
— Вот, значит, почему тебе так уличной женщиной меня выставить не терпелось. На одну доску с самим собой хотел поставить.
— Никем я тебя не хотел выставить. Просто подумал, что когда человек — в таком положении, как мы сейчас с тобой, то он ничего не рискует потерять, если будет искренен.
— Может быть. Но что он приобретет?
— Откуда я знаю… Просто выговорится, ему станет легче.
— Смотри-ка! Вот лекарство, какого еще ни разу не пробовала.
— Это видно и без твоих слов. Видно, что ты закрыта и тверда, как кокосовый орех.
— Верно, я такая. И не собираюсь себя менять. Но один-единственный разок… Да перед другом детства… Могла бы и исключение сделать, а?
— Твое дело.
— Хорошо играешь бесстрастность. Все голову ломал, как биографию из меня вытянуть, а теперь безучастного изображаешь.
— Потому что не верю тебе. Одной ложью больше, что толку?
— А чего ты так печешься о правде?
— Потому что она касается тебя. Потому что была бы правдой о Марианне. Потому что готов принять тебя любой, но именно такой, какая ты есть, а не такой, какой тебе взбредет в голову представить себя сейчас, чтобы преподнести мне другую роль назавтра и кто знает какую третью послезавтра…
— Завтра… послезавтра… Ты что, правда думаешь, что мы сможем пробыть вместе так долго?
— Я вообще об этом не думал.
— Страшно болят ноги, — простонала Марианна. — А то чуть было не поддалась на искушение рассказать тебе одну историю…
— Расскажи и забудешь, что болят ноги.
— Какая отеческая забота. Ты вообще-то о ногах моих печешься или о собственном любопытстве?
— Хорошо, молчи, если хочешь. Только перестань заедаться.
— Молчать… или заедаться. Ставишь меня перед очень трудным выбором. Молчать — разумнее. Но заедаться — забавнее. К тому же улица эта так и кишит воспоминаниями. Ты ее знаешь?
— Знаю ее название. Во всяком случае, одеждой я снабжаюсь не отсюда.
— А я снабжалась отсюда. И с «Елисейских Полей». И с «Матиньон». Уличная женщина вряд ли позволила бы себе такую роскошь. И уже одно это должно заставить тебя задуматься о своей логике.
— Принимаю к сведению.
— В первый раз это произошло совершенно случайно, — сказала Марианна, тронувшись дальше. — Я тогда еще работала статисткой. Просто в тот день работы не было и я слонялась по улицам — глазела на витрины. А когда остановилась перед «Дюрером», услышала за спиной голос:
— Вам это нравится, эти вещи?
Это был один «папаша», как тот, с кем ты меня видел в тот раз, только чуть постарше.
— За кого вы меня принимаете? — отпарировала я. — Просто смотрю, что нынче носят простолюдины.
Он взглянул мне на туалет, а туалет у меня был совсем не от Кристиана Диора, слегка усмехнулся и спросил:
— А вы… Что бы вы хотели носить?
— О, — сказала я, — такой вопрос требует обсуждения.
Через два часа мы вышли с «Ревийон» и поехали на папашином «бьюике». Перед этим ходили еще в два места, и я была еще очень глупа и слишком явно выказывала свою жадность, и если не испугала «папашу», то лишь потому, что бумажник у него был такого калибра, что трудно было нагнать на него страху. Не знаю, нужно ли добавлять, что я стала его содержанкой. Ты доволен?
— Дай мне сигарету, — только сказал Робер.
Марианна подала пачку.
— Так ты доволен или нет?
— Начало многообещающее…
Он зажег сигарету, глубоко вдохнул, после чего прилепил сигарету в уголок рта и вернул пачку.
— А потом?
— А потом то же самое. Быть статисткой — не бескрайнее наслаждение, можешь мне поверить. С самого утра идешь занимать очередь и ждешь, а когда начинают выбирать, то нет никакой гарантии, что выберут непременно тебя, потому что и другие на морду не хуже, да даже если и выберут, то только на два-три дня, а какая усталость, боже мой, и какое занудство, а в конце заплатят тебе по тарифу — как раз за съеденные бутерброды да изорванные чулки. Могла бы проституткой стать, верно, но это вызывало у меня отвращение — менять мужчин по пять раз в день без права выбора, — и я знала, что меня непременно заарканят: и придется тогда относить деньги грубияну какому-нибудь или банде, а самой на крохах пировать, так ведь?
— Сейчас ты говоришь.
— Поэтому история с «папашей» заставила меня взглянуть на другую сторону. Если б она продолжилась подольше, эта история, я бы, может, даже и достаточно разбогатела, и стала бы порядочной, да только «папаша» мой не знал меры — в этих делах, я хочу сказать — и наверняка вообще ни в чем не знал меры, и однажды схлопотал небольшой удар — на счастье, не у меня дома, — а потом прислал открытку, что он на отдыхе и скоро даст о себе знать, но так и не дал, а я, разумеется, в моем положении не могла ждать целую вечность, если не хотела отправиться по ломбардам со своими пальто с Ревийон да другими подарками. Поэтому снова начала свои небольшие прогулки по Фобур-сент-Оноре и разглядывала витрины, и подолгу задерживалась, и ждала, чтобы кто-нибудь спросил: «нравятся ли вам эти вещи?», и после скольки-то дней впустую кто-то действительно меня спросил что-то в этом роде, и это был второй «папаша», правда потоще первого, но с более солидным сердцем и человек продолжительных привычек, так что с ним я провела около двух лет, и он еще с самого начала мне сказал: «Не заставляй меня сорить деньгами на дорогие вещи, которые потом продашь за бесценок», а вместо этого каждый месяц выплачивал мне скромную ренту — такую ренту, какую мы с тобой, как экономно живем эту ночь, могли бы года на два-на три растянуть.
Она замолчала, потому что остановилась перед витриной с роскошным бельем, оставшейся в этот поздний час освещенной.
— Боже, какие вещи носят люди. Какое расточительство, чтобы обернуть себе тело. И все же…
Робер терпеливо ждал и курил, уставившись в глубину улицы.
— Нет, ну ты посмотри только на эту комбинацию — пастельно-лиловую, с кружевами.
— Не производит на меня никакого впечатления.
— Варвар. Ты что, никогда не смотришь на витрины?
— Никогда. Впрочем, однажды смотрел, потому что торговец один заказал мне написать картину с его магазином на переднем плане.
— Вот так идея! Ну, хоть хорошо заплатил?
— Ни сантима.
— Вот негодяй. А почему?
