самый полезный. Кстати, и с похмелья осиновый уголь – первейшее дело. Верно, Джим?
– Ну!
– Дед!
– Чего?
– Ведь это самогон?
– Самогон – дурацкое слово. Сразу вспоминаются дешевые детективы. Мой собственный дед, учивший папу и меня, звал это дело декоктами. Либо эликсирами. Конечно, до эликсира мне далековато, но вообще- то мои настойки помогают от любых хворей. А секрет, знаешь, в чем?
– В чем?
– В том, чтобы не хлестать безо всякого смысла, а употреблять до первого потепления внутри. Верно, Джим?
– Н-ну!
– Тогда ты и аромат лесной или садовый учуешь, и вкус различишь, и сразу скажешь: вот эта, положим, брусничная – на гречишном меду, а вон та лимонная – на липовом.
Будет тебе удовольствие, а не дрянь во рту и в голове поутру…
Билл улыбнулся. Конечно, все эти разговоры совершенно не годились для пятнадцатилетнего паренька, но дед всегда был с ним честен.
Учил, как мог, тому, что знал сам. А когда его познания закончились (по его собственному разумению), послал внука в город. Именно в Лондоне, пару лет спустя, Билл понял, что старый Харли научил его самому главному. Жить по совести и получать от жизни удовольствие Неожиданно тень набежала на лицо молодого человека.
Все это осталось в прошлом. Жизнь больше никогда не будет приносить ему удовольствие и радость, потому что…
Потому что он убил человека.
Харли Уиллингтон сидел на скамейке на самом краю обрыва. Обрывом заканчивался сад Харли, сад, которому Общество Цветоводов Грин-Вэлли единогласно присудило бы ноль баллов. Сад бушевал, кустился и лохматился, птицы орали в нем от зари и до зари, а гнезда свои даже и не думали прятать в укромных местах. Обнаглевшие пернатые прекрасно знали, что в этом саду им не грозит ничего.
Харли наклонился, вытянул из-под скамьи пузатую бутыль в оплетке и два маленьких серебряных стаканчика. Хмыкнул, налил по несколько рубиновых капель, кроваво сверкнувших в лучах заходящего солнца. Сказал, не оборачиваясь:
– Рад видеть тебя, подружка! Раньше ты бывала легче на подъем.
– Это подъем раньше был легче, дружок.
Привет, старый разбойник.
Гортензия Вейл плюхнулась на скамейку рядом со старым Харли, приняла серебряный стаканчик, кивнула и пригубила. Некоторое время царила тишина, потом Гортензия задумчиво протянула:
– Я узнаю гвоздику, боярышник, рябину и малину. Мед – с общего сбора. А вот что еще…
– Тимьян. Вереск. И розовые лепестки.
– Ох. Харли, ты старый колдун, вот что.
Опять помолчали. Потом Харли искоса взглянул на старинную приятельницу.
– Как это ты решилась приползти в гнездо порока, да еще на ночь глядя?
– А я с Мэри. Она меня толкала в спину.
Ну а обратно будет легче. Она будет моими глазами.
– А девочка где?
– Не поверишь – нюхает цветочки. Очень ей нравятся твои мальвы. Ну а где твой?
Харли немного помрачнел.
– В доме. Нехорошо с ним, Горти. Я едва его узнал. Тощий, злой, глаза больные. Хромает сильно. Ну это-то ерунда, вылечу за неделю…
Гортензия кивнула, помолчала, а потом тихо заметила:
– В деревне уже хай поднялся. Трудно ему будет. Наши малахольные мадамы и святого доведут до сквернословия, а Билли сейчас и без них нелегко. Что с ним приключилось?
Харли беспомощно пожал плечами и тут же превратился в настоящего старика. Поникли могучие плечи, даже усы слегка обвисли.
– Не знаю, Горти. Правда, не знаю. Он все молчит и молчит. Обнял меня, расцеловал, по дому, по саду походил, все руками стенки трогал, потом поспал, но недолго. Проснулся – а вид такой, словно он пешком до Лондона и обратно сгонял. Под глазами круги, губы искусал… Ты ведь знаешь, что он теперь…
– Я знаю, что его временно отстранили.
Знаю, что была какая-то темная история. Знаю, что сейчас весь Грин-Вэлли зовет его за глаза психом и убийцей. Пока – за глаза!
– Горти, Билл не мог…
