отряд носит по нем траур в сердцах своих, но… очень уж похоже на то, что он сам писал это письмо, стараясь изменить почерк… Ну, да все равно, панихиду отслужить можно. Пригодится не ему, так другому. И, во всяком случае, восстановит его хорошую репутацию…
Однако ксендз, прочитав письмо, посоветовал не спешить с панихидой. Это ужасно возмутило наших панн, — ведь каждая из них теперь оплакивала кассира, как его единственная избранница, и в разговорах с мамой называла его своим рыцарем. Возник даже спор о правах на покойника, и решить его было никак невозможно, ибо у каждой из панн имелись от него одинаковые сувениры: патриотические стихи, переписанные на веленевой бумаге, засохшие цветы и прядка волос.
Между тем прошло три недели — и кассир объявился в городе. Сначала все думали, что он хотя бы ранен. Но он был цел и невредим и даже потолстел. Когда его спрашивали, что же означает извещение о его гибели, он начинал описывать битвы, в которых участвовал, такие страшные, что бургомистр чуть не зачислил его вторично в покойники. Впрочем, эти тяжелые переживания ничуть не отразились на нашем герое. Провидение хранит смельчаков, оно уберегло не только его самого, но даже его дорожный мешок, высокие сапоги и все остальное обмундирование, от которого вихрь политических событий смог оторвать только две-три пуговицы. Последнее обстоятельство мне известно, так как, чтобы эти пуговицы пришить, кассир брал у моей мамы иголку и нитки.
Пан Добжанский, выслушав описание всех битв и всего того, что совершал наш кассир на правом фланге, на левом фланге, то в качестве стрелка, то в качестве кавалериста, сделал вслух краткий вывод:
— Он так же был в боях, как я — в Китае.
Даже у бургомистра возникли кое-какие сомнения — конечно, не в доблести и мужестве кассира, а относительно места и времени его подвигов. Ибо по рассказам кассира выходило, что он не ел и не спал, а только сражался, причем иногда одновременно в нескольких местах.
Узнав об этих сомнениях, кассир созвал к нам ксендза, бургомистра и почтмейстера. Когда все уселись в гостиной, а ксендз приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать, кассир сказал:
— Мне стало известно, что некоторые люди сомневаются в моих военных заслугах…
— Да как это возможно! — перебил его бургомистр, покраснев и ерзая в кресле.
— Да, да, сомневаются, знаю, что сомневаются… И вот, чтобы снять с себя подобные подозрения, я вам представлю доказательства.
Он достал из кармана перочинный ножик, открыл его, расстегнул сюртук, потом жилет и принялся распарывать его нижний край.
— Ага, понимаю! — шепнул почтмейстер ксендзу. — Там воинское свидетельство!
И высоко поднял брови.
— Нет! — гордо возразил кассир, продолжая вспарывать шов.
— Так, должно быть, список боев, в которых он отличился, — предположил бургомистр и нервно похлопал себя по ляжке.
— Ничего подобного! — уже раздраженно сказал кассир и… положил на стол бумажку немногим больше тех квадратиков, из которых свертывают сигареты.
Бургомистр надел очки и, схватив трясущейся рукой бумажку, прочел вполголоса:
— Назначен на… на должность помощника начальника прихода. Ну, что я говорил! — воскликнул он.
— Теперь вы, господа, уже знаете, кто я? — спросил кассир.
Но так как в эту минуту в гостиную вошел пан Добжанский, кассир, окинув его высокомерным взглядом, поцеловал руку у мамы и ретировался.
— Я всегда вам твердил, что он будет большим человеком! — сказал бургомистр. — Ну-с, пан Добжанский, угадай, кто теперь наш кассир?
Учитель оперся руками на трость и, пристально глядя в глаза бургомистру, отчеканил:
— Он всегда был и остается хлыщом…
Бургомистр так и подскочил на месте.
— Но мы же только что читали его удостоверение…
— Удостоверение в том, что он — безнадежный осел! — сердито отрезал учитель.
— Пора бы вам наконец поверить в него, — вмешался почтмейстер и машинально пристукнул кулаком по столу, словно штемпелевал что-нибудь.
— Не верю я таким пустозвонам, — крикнул учитель, — и не люблю шутов гороховых, а его в особенности, хотя бы ему это назначение записали на его собственной шкуре.
С этого дня кассир показывал свой документ всем дамам и барышням и даже мне. А маме он жаловался на тяготы власти и раз в ее присутствии сказал мне:
— Счастливец, ты не знаешь, что такое ответственность и забота о всех людях!
— Пока у вас как будто особых забот нет, — заметила мама. — Ничего вы не делаете, ни с кем не встречаетесь…
Кассир, как всегда, сел перед зеркалом.
— Эх, пани! — сказал он со вздохом, взбивая пальцами свой хохол. — А каково это — постоянно думать о том, что там люди голодны, плохо одеты, невооружены. Что здесь людей могут выслать, или сжечь их дома, или всех поубивать! Бояться всего и за всех… Честное слово, это выше моих сил!
— А почему, собственно, вы так боитесь? — спросила удивленная мама.
— Я не боюсь! — Кассир подскочил в кресле. — Но печься о других — моя обязанность. Кто же меня заменит?
С паном Добжанским они больше не разговаривали.
Между тем пришла весна, и меня стало одолевать какое-то неопределенное волнение и любопытство. Ложась спать и вставая, я все ждал, что услышу, а может, и увижу что-то необыкновенное. Чем это объяснить, не знаю, но я уверен, что такие предчувствия будила во мне сама природа, — странная весна была в том году! В один прекрасный день вдруг сразу исчезли снега, и со всех гор и холмов хлынули потоки, словно кто-то решил к наступавшему празднику хорошенько обмыть землю. Потом поднялся ветер и за несколько дней совершенно обсушил ее. Солнце вставало по утрам все раньше, — видно, и ему хотелось увидеть, что будет. А я наблюдал, как оно с каждым днем поднимается выше над землей, все шире освещает ее, а по вечерам долго медлит, словно не хочется ему заходить. Однажды оно даже после заката опять выглянуло из-за горизонта, как разбуженный человек, который, подняв голову с подушки, спрашивает: «А? Что такое?»
Скоро зазеленели поля, а на некоторых деревьях раньше листвы появились цветы и, раскрыв широко глаза, как будто спрашивали: «Здесь что-то, кажется, должно произойти? Еще не произошло?» Иногда мне чудилось, что ветер, набежавший из-за леса, что-то шепчет деревьям, а они качают ветвями и удивленно шелестят:
«Ай-ай-ай!»
Я замечал не раз, что мой учитель, когда идет к нам на урок, останавливается на улице и смотрит по сторонам. Зачем? Да и мама порой подбегала к окну и минуту-другую глядела в него. Потом с разочарованным видом отходила. Даже наши работники частенько без всякого повода собирались во дворе и молча смотрели вдаль.
Однажды я увидел к комнате что-то новое.
— Ага, есть! — крикнул я. Но то была только муха, первая в этом году, сонная и заморенная.
Прилетели жаворонки и, высоко поднимаясь над полями, возвещали что-то на своем птичьем языке, потом камнем падали вниз, испуганно щебеча: «Уже! Уже!» Прилетели и наши аисты, засели в своем гнезде на тополе и по целым дням рассказывали удивительные истории, недоверчиво качая головами. А по небу плыли облака, иногда они были кучевые и спешили куда-то, иногда же — какие-то раздерганные и словно спасались бегством.
— Откуда они? Куда бегут? О чем рассказывают аисты? Чего боятся жаворонки? — спрашивал я. И меня томило любопытство, желание узнать, увидеть все неведомое.
Даже дома я не знал покоя. То на ветку перед окном сядет воробей и внимательно осматривает нашу маленькую гостиную, то влетит ветерок и с шелестом обежит все комнаты, то солнце высылает на разведку свои луч, и он осторожно заглядывает за печь, под стол, за диван и, наконец, ускользает дрожа, а через
