сыну моему я столько лет тосковала и надеялась, что хоть к старости он вернется ко мне, чтобы уже не разлучаться…
Она подперла голову руками.
— Думала, он вернется, и тут будет жить. Хотела его женить, отдать им с женой весь дом, а самой перебраться в мансарду. Они принимали бы гостей, а я в своей старой кофте ходила бы с ключами, смотрела за всем хозяйством. Мне бы хоть за обедом только видеть его, когда нет гостей, — больше ничего мне не надо. Так неужели я и этого не заслужила? Разве я когда-нибудь жаловалась на то, что он мне пишет только раз в месяц и по два-три года домой не приезжает? А он вот как меня отблагодарил!
Она закрыла глаза рукой, не сдержав слез.
— Он и не знает, как я из-за него настрадалась, — говорила она, плача. — Он мой первенец и родился такой крупный, что я чуть не умерла в родах… Два месяца хворала… А как он сосал! Раны у меня были на сосках… Иногда в глазах темнело от боли, и слезы катились как горох. Но когда привели кормилицу, мне жалко было ей его отдать… Я боялась, что он будет меня меньше любить… Вот и угадала! Когда человек уезжает из корчмы, где останавливался, и то он по-хорошему взглянет в последний раз на хозяина, скажет ему доброе слово… А этот сын родную мать бросил — и все. Подумать только, что я, может, его больше уже никогда не увижу!..
Старый учитель устремил на мою мать затуманенные слезами глаза.
— Подумайте, пани, время-то какое!.. Время!..
Он тяжело перевел дух и продолжал:
— У меня рубец на груди опять покраснел, и нога болит ужасно, как перед непогодой… Никогда еще мне не было так худо, как сегодня… Ну, да чего это я о себе разболтался?.. Вот что я хочу вам сказать: если вы в таком отчаянии, мы вам вернем Владека.
Мать рванулась с места.
— Откуда? Где он?
— Поищем и найдем.
— Не захочет он вернуться.
— Вернется. Он не знал, что вы будете так убиваться.
Мать задумалась. Учитель сказал:
— Я напишу знакомым, узнаю его адрес и… пусть самое трудное время просидит дома.
Он поднялся, ища глазами свою шляпу. Встала и мать, мельком поглядела в окно.
— Вы куда?
— Пойду напишу письмо, — ответил учитель.
В эту минуту за окном, то скользя по снегу, то шлепая по грязи, медленно проходил тот старик, которого называли предателем. Пан Добжанский его не видел, а мать видела. У нее задрожали губы и на щеках выступила краска.
— Ну, что же, вы передумали, пани? — удивленно спросил учитель.
— Нет.
— Тогда я напишу ему так: мать тебя благословляет и приказывает немедленно вернуться домой.
— Не надо.
— Не писать этого?
— Нет.
— Так что же написать? — уже сердито спросил учитель.
— Напишите ему, что я шлю ему свое благословение, хотя он забыл его у меня попросить… — со слезами прошептала мать.
И вышла из комнаты.
Учитель стоял как вкопанный, оторопело глядя на дверь. Только когда няня собрала со стола тарелки, он перекрестился и громко стал читать послеобеденную молитву:
«Благодарим тебя, господи, за дары твои…»
Но, не докончив, вдруг умолк, махнул рукой и вышел из комнаты. Должно быть, он не домолился потому, что мы поели только супу, а пирожки с повидлом так и остались нетронутые.
В тот же вечер собрались у нас гости — вся семья бургомистра и майорша с внучками, — чтобы развлечь маму. Все женщины пришли с печальными лицами, как на похороны. Позднее явился и пан Добжанский. Гостям подали чай, и разговор оживился. Барышни сетовали на то, что скоро у них не останется кавалеров, если все уйдут воевать, но бургомистр сказал:
— Это еще не беда, — зато те, кто с войны приходит, охотнее женятся. Хуже будет, если половина сгинет там… Разве может горсточка людей воевать против громадной армии?
— А вы вспомните Леонида, или Вильгельма Телля[3], — угрюмо сказал мой учитель.
Бургомистр прищурился.
— Вильгельм… Вильгельм?.. — повторил он, тщетно пытаясь припомнить, кто же эти два названных учителем человека.
Пан Добжанский пожал плечами.
— Ладно, не утруждайте своей памяти… Ну, а насчет того, что их — горсточка, я вам так скажу: иначе и быть не может, если идут единицы, а сотни отсиживаются дома. Вот, например, разве не стыд и позор, что такой здоровенный верзила, как ваш кассир, выгревается тут у всех печек, в то время как другие гибнут?
— Вы совершенно правы, — подхватила майорша. — Господи, этакой крепкий мужчина!..
— Оставьте вы кассира в покое, — возразил бургомистр. — Он тоже пойдет, не выдержит, но, как человек аккуратный, сперва должен привести в полный порядок дела в конторе.
Защита эта запоздала — ибо панны уже совещались в уголку, и, насколько я мог понять, они что-то замышляли против кассира.
С этого дня кассир стал настоящим мучеником. Всякая девушка при встрече спрашивала его:
— Как, вы еще здесь?
Мало того — каждые два-три дня ему присылали по почте заячью шкурку или горсть кудели.
Получив такой подарок, кассир прибегал к нам, садился так, чтобы видеть себя в зеркале, и, то и дело поправляя высокий воротничок, жаловался моей маме.
— Как наши панны глупы и какие лицемерки! — говорил он. — Хотят якобы, чтобы я пошел воевать, а между тем каждая только о том и мечтает, чтобы я на ней женился… Плачут, что не хватает кавалеров, а сами хотят лишиться и того единственного, кто им остался. Ну, ничего, я им докажу! — закончил кассир со вздохом. — Я уже заказал себе высокие сапоги…
Действительно, через несколько дней кассир стал делать визиты в сапогах выше колен. При этом он намекал, что ему, возможно, придется покинуть город, и каждую из панн с глазу на глаз просил, чтобы она иногда молилась на его могиле. Потом он рассказывал маме, что каждая слушала его со слезами на глазах. Это, по-видимому, парализовало его воинственные замыслы, и он никуда не уехал. А панны опять стали выражать удивление, что он еще здесь, и отправлять ему через разных посланцев кудель и заячьи шкурки. Дошло до того, что кассир однажды избил еврея, который принес ему из починки старательно завернутую жилетку: увидев его со свертком, кассир вообразил, что еврей участвует в заговоре против него и пришел вручить ему какой-нибудь компрометирующий подарок. В конце концов кассир поссорился со всеми знакомыми девушками, запасся дорожной сумкой, взял отпуск на двадцать восемь дней — и уехал. На той же неделе моя мать, бургомистр и майорша получили анонимные извещения, что он погиб в бою.
Бургомистр примчался к нам в сильнейшем раздражении.
— Представьте себе, пани, — погиб! — сказал он маме. — Погиб такой добросовестный служака! Вот что наделала эта бабья агитация! До тех пор его травили и мучили, пока он не пошел туда — и немедленно получил пулю в лоб… Черт его знает, может, следовало бы отслужить по нем панихиду?
— Нехорошо так выражаться, пан бургомистр, — запротестовала моя мать. — Героем он, правда, не был, но уж если его бог призвал, надо помолиться набожно за упокой его души, а не чертыхаться.
Бургомистр терпеливо выслушал ее, но почему-то с кислой миной все присматривался к письму с извещением о смерти кассира.
— Видите ли, пани… здесь, правда, написано, что он погиб, что сражался доблестно и даже что весь
