так уже до самого низу, где я наконец отпустил санки и они умчались в поле, а я по пояс провалился в сугроб. Вообще, вначале санки мои ездили на мне не реже, чем я на них. Зато позднее я научился ими управлять так ловко, что не раз предлагал маме прокатить ее. Но у нее никогда не было времени.
Однажды, когда я катался, на горку пришла моя няня. Я схватил ее за шиворот, чтобы силой усадить на санки и съехать вниз. Но она сердито вырвалась и сказала:
— Все только шалости у тебя на уме! А уж сегодня надо бы угомониться.
— Почему сегодня? — спросил я, удивленный ее тоном.
— Пришли вести, что война…
— Война? — переспросил я. — Война?
Я закинул санки за плечи и пошел домой. Это слово «война» всегда означало для меня что-то очень далекое и древнее. Но сейчас оно обрело какой-то новый смысл, мне совершенно неясный.
Проходя мимо овина, я заметил, что работники не молотят, а сидят и толкуют о войне. У меня даже застряли в памяти слова Валека:
— Кому Иисус милосердный судил смерть, тот и так помрет, а кому суждено жить, тот и на войне цел будет.
На кухне стряпуха, вздыхая, объясняла девушкам, что ее войной не удивишь, потому что она вот уже несколько лет как видит на небе знамения — красные, как кровь, столбы и огненные ветви.
— Знаю я, что такое война, — говорила она. — Я служила когда-то в местечке у гуменщика Мацея, а он в двенадцатом году ходил с французами. Ох, сколько же он нам про это рассказывал, Мацей-то!.. Верите ли, часто бывало, что у врагов войско как лес, а француз придет, замахнется — и нет уж вражеского войска: все полегли, как снопы, когда воз опрокинется.
— Ох, Иисусе! — шепнула одна из девушек.
— И уже не вставали? — спросила няня Лукашова.
— Как же они могли встать, если все убитые? — возразила кухарка.
— И сколько людей загубили эти войны! — вздохнула няня.
— А на нынешней наверняка еще больше сгинет, — заключила кухарка. — Мацей сказывал, что когда француз идет воевать один, так и то уж беда, а когда идет вместе с нашими, — тут жди беды вдвое.
В гостиной уже были гости. Из-за приоткрытой двери спальни я увидел там пана Добжанского, бургомистра и ксендза, они о чем-то бурно спорили, и как раз в эту минуту бургомистр кричал:
— Глупо рваться в бой с такими силами. Будь у нас хотя бы сто тысяч солдат, я первый пошел бы воевать. Но при нынешних условиях…
— Ну, французы найдут и больше солдат, — вставил ксендз.
— Да, найдут для себя, но не для нас…
Учитель расхохотался.
— Я знал, — сказал он, махнув рукой, — что пан бургомистр — красный… за рюмкой крупника! А если будет война, у вас только воротник будет красный.
— Что за вздор вы мелете! — крикнул бургомистр, стуча кулаками по столу. — Французы захотят нам помогать? Нет, они еще с ума не сошли.
— А вот вы уже, кажется, сошли, — с усмешкой бросил учитель.
С минуту они смотрели друг на друга воинственно, как два петуха. Бургомистр даже побагровел, а учитель с трудом переводил дух.
— Позвольте, позвольте. — Ксендз встал между ними. — Пан Добжанский, успокойтесь! А вы, пан председатель, вспомните — вам ничего не говорит пятьдесят девятый год и Италия?
— Италия лежит рядом с Францией, — возразил бургомистр. — Я знаю географию.
— Она — рядом. А мы лежим на сердце у Франции! — крикнул учитель.
— Вы-то у нее в желудке, — фыркнул бургомистр.
Учитель рванулся к нему.
— Будет тут какой-то… председателишка… оскорблять меня дурацкими остротами!
— Преподобный отец, скажите вы этому учителишке… — пыхтел, отступая, бургомистр.
— На ярмарке вам порядок наводить, а не о политике рассуждать! — вопил учитель.
Бургомистр развел руками.
— Богом клянусь, я вызову этого книжного червя на дуэль!
— Вот и отлично! — подхватил учитель. — Вспомню старину, поупражняюсь в фехтовании на вашей шкуре.
Тут ксендз и молчавшая до сих пор мама бросились их разнимать.
— Полно вам, пан бургомистр!
— Что вы это, пан Добжанский!
— Зарублю! — наскакивая на бургомистра, грозил учитель.
— Увидим! — отвечал тот грозно.
— В такое время раздоры! Опомнитесь, господа, — умоляла их мама.
— Нельзя мириться со скандалистами! — твердил бургомистр, ища свою шапку.
— Таких мы первым делом выметем из наших рядов, — сказал учитель, направляясь к двери.
— Ах вы старые младенцы! — загремел ксендз, потрясая кулаками. — Буяны! Пустые болтуны! Если в каждом доме нашей страны есть хотя бы один такой, как вы, то вас не только французы — вас даже господь бог не спасет, потому что вы сами друг друга поубиваете.
Противники уже искоса поглядывали друг на друга.
— Не моя вина, что пан Добжанский не владеет собой, — проворчал бургомистр.
— С нашим председателем все диспуты кончаются именно так, — отпарировал учитель. — Вместо того чтобы хладнокровно обсудить положение, он кипятится…
Он достал из кармана клетчатый платок, чтобы утереть потное лицо, а затем, машинально, вытащил и табакерку.
— Каждое суждение содержит в себе долю истины, но есть в нем и кое-что неверное, поэтому люди и спорят, — сказал ксендз. — Но чтобы в такое время разница мнений порождала ненависть и мстительность — это неслыханно!
— Я человек не мстительный, это все знают, — сказал бургомистр.
— А я в такой момент не хочу раздоров, — отозвался учитель и взял понюшку табаку.
— Ну, так пожмите же друг другу руки — и будем все заодно! На горе или счастье — вместе!
— Мои дорогие! — воскликнула и мама, насильно подтолкнув руку бургомистра к табакерке учителя.
— Что ж, пусть будет мир, — пробормотал учитель и, подав бургомистру один палец, попотчевал его затем табаком.
— Каждый останется при своем мнении, — сказал и бургомистр, из вежливости взяв щепотку табаку и сунув ее себе под нос.
— А французы все-таки придут! — буркнул учитель.
— Да, в качестве гувернеров, — возразил бургомистр.
В эту минуту я настолько высунулся из-за двери, что мама меня увидела. Она поспешно вошла в спальню и, подталкивая меня к другой двери, зашептала:
— Ты чего тут стоишь? Ступай сейчас же на ту половину.
— Я пойду на войну! — объявил я и большими шагами заходил по комнате.
У меня уже вылетели из головы и санки и каток. Вытащив из-за шкафа мою жестяную саблю, я велел принести себе оселок и принялся ее точить. Настроен я был весьма воинственно и, когда Лукашова осмелилась пошутить над моим вооружением, я так стукнул старушку саблей по руке, что у нее выступил синяк.
Поднялся крик, прибежала мама…
И в результате пришлось мне просить у няни прощения и долго стоять на коленях в углу у печки.
Несколько дней в местечке нашем все бурлило. Приезжие рассказывали о войсках, которые где-то далеко от нас движутся по стране; дамы уже шили белье для солдат, пожилые люди судили да рядили, а молодые один за другим исчезали из городка. Так вдруг неизвестно куда девались письмоводитель почтовой конторы и два сына сапожника Стахурского, а позднее — секретарь магистрата и племянник колбасника Владзинского. Наконец, исчез и сам Гроховский, столяр, со своим подмастерьем. Домишко, в котором
