Тени испуганно шарахнулись в сторону, и одна из них, помельче, радостно заголосила:
— Нет, ты только посмотри: он агрессивен!!!
— Сам смотри, — мрачно пробурчала вторая.
— Я же говорил, что он не разумен или его таки донимают блохи!
— Как раз наоборот. Он, наверняка, разумен, ибо, только Разумный может отвечать агрессией на спорные логические построения.
— Ты как всегда субъективен.
— А ты, вообще, — шовинист от кинологии.
— Ну вот, я же говорил, что ты злишься!
— Я не злюсь!!!
9
— Эй?! — крикнул Одиссей раздраженно.
— Чего тебе, блохастый? — живо откликнулся «шовинист».
Одиссей стиснул зубы, но стерпел и спросил ровным, спокойным голосом:
— Я ищу Разумного, с хвостом, но без волос?!
— Слышишь?!! — почему-то обрадовался Шовинист. — Он ищет облезлого! Разве он разумен?
— Кто? Облезлый?
— Да нет, блохастый!
— Как облезлый может быть блохастым, у него же шерсти нет?
— Да нет же, облезлый тот, а блохастый — этот!
— А кто же разумный, уж не ты ли?
— А что же, ты думал — ты у нас один разумный?
— А разве меня двое?
— Да, нет конечно, такой как ты — у нас точно один.
— А зачем нам два одинаковых?
— ПОСТОЙТЕ!!! — заголосил Одиссей.
— И все таки прав я! Он не разумен. Он даже плохо ориентируется: стою я или двигаюсь.
— А может ты так стоишь, что это невозможно точно установить..
— ВСЕ! — негромко сказал Одиссей, но таким голосом, что оба спорщика мгновенно умолкли. — Или вы мне сейчас четко и ясно отвечаете на поставленный вопрос или…
Что «или…» Одиссей еще окончательно не решил, но догадывался, что это будет нечто неописуемо неудержимое и трансгалактически катастрофическое, как гравитационный коллапс, например, или желание почесаться.
— Искать облезлого не разумно!
— А мне, — сказал Одиссей, потом подумал и сурово добавил, — и даже очень!
— Это иллюзия! Вот подтверди ему, что это иллюзия!!!
— СТОП! — сказал Одиссей. — Сам ты, как я погляжу, иллюзия. А как Иллюзия может судить об иных Иллюзиях? — и тут же, довольный сам собой и ответил: — Только — иллюзорно! А значит…
— Ничего это не значит… — поспешно выпалил «шовинист». — Ну что же ты молчишь? Подтверди ему!
— А вот я закрою сейчас глаза, а потом открою… и вас не будет вообще! — обрадовано объявил Одиссей и тут же закрыл глаза…
Когда он их открыл, его оппонентов действительно не было, зато прямо у входа в пещеру сидела птичка, размерами не уступающая молодому бегемоту, только в перьях и с крыльями. Птичка задумчиво глядела на Одиссея, по куриному наклонив голову набок.
— Ты чего? — испуганно спросил Одиссей, подумав при этом, что собака это все таки — друг человека, а от такой… птицы, еще не известно чего можно ожидать.
«Решит, что червяк и клюнет… доказывай потом, что ты не верблюд!»
— Мне тут слетать надо, по делу! — хорошо поставленным баритоном объявила птица.
— А я-то чем могу помочь? — осторожно спросил Одиссей.
— Яйцо — постереги! А то эти… теоретики собачьи, решат, что раз хвоста нет, то значит, исторической ценности не представляет, и, как пить дать, — разгрохают!
— Пожалуйста! Если это так необходимо — я с радостью!! — затараторил обрадованный Одиссей, понимая, что при таком развитии сюжета его никто никуда клевать не будет, по крайней мере сейчас.
— Я мигом. А ты — валяй высиживай, чтобы не застыло!
И пока Одиссей обескуражено осмысливал последнее предложение, птица взмыла в посветлевшее предрассветное небо, трепеща несоразмерно крохотными крылышками, компенсируя их величину, интенсивностью трепыхания.
— Э-э-э!!! А как же… — неуверенно крикнул Одиссей, но птичка, вероятно, его уже не услышала.
10
— Вы уверены, что не совершаете ошибку, продолжая медлить?
Голос в трубке был лишен малейших эмоциональных оттенков, кроме, пожалуй, налета этакой благородной интеллектуальной усталости, причем именно интеллектуально-аристократической, связанной с ответственной миссией ношения тяжкого бремени власти, а уж никак не плебейской — интеллектуально- плодоносящей и тем более не усталости физической, откровенно телесной, чуждой истинному аристократу духа, насквозь пропитанному самоосознанием собственной исключительности, — Допущенных к Рулю.
— Я… — слабо попытался сформулировать свою мысль еще недавно столь лучезарный, а ныне несколько поблекший, глава ТГБ.
— Под вашу личную ответственность!
— Я…
— Именно вы! Лично. И если… Впрочем, вы конечно меня понимаете?
— Я… — Сын судорожно сглотнул, но собеседник, не ожидая ответ на свой риторический вопрос, прервал связь.
Сын мрачно посмотрел на телефонную трубку, архаичный способ связи, используемый только для этого прямого канала, и бережно положил ее на рычаг.
«А ведь Он — боится!» — мелькнула в голове главы крамольная мысль. «Непотопляемый» Сын вновь обрел свой прежний вид — свежеотчеканенной памятной медали, выпущенной по случаю юбилея общества «Спасения на минеральных водах», под девизом: «Товарищ верь! Но проверяй и, по возможности, — не уходя от кассы!!!»
«Он боится Непредсказуемости, Нелогичности, Непрогнозируемости, а значит Неуправляемости, что может послужить поводом (о ужас!) усомниться в Непоколебимой Необходимости ВЛАСТИ. Все непонятное с его точки зрения, вызывает смятение и желание либо разъяснить и втиснуть в жесткие четкие рамки, либо запретить, а лучше — уничтожить! Ибо, сталкиваясь с непонятным, высока вероятность обнаружить собственную Некомпетентность и, паче чаяния, Растерянность, что само по себе действует деструктивно на Власть. Управлять необходимо — быть должно! А управлять, всегда проще, если объект управления ходит строем и в том направлении куда его посылают, но уж никак не разношерстной толпой. Впрочем, толпа это уже тоже коллектив, где приложив некоторые усилия, можно тоже кое чего добиться. А вот когда каждый сам по себе, да еще себе на уме, то есть абсолютно не укладывается в заранее определенную жесткую схему… Тут есть от чего взяться за голову. Инстинктивно, — из страха ее потерять.»
Глава ТГБ невольно провел по лицу рукой, как бы проверяя: на месте ли голова? Голова пока была на месте. Сын включил видеофон и, не дожидаясь пока на экране появиться лицо дежурного, рявкнул:
— Командира спецотряда Трансгалактической Дезинфекции ко мне, живо!
11
— Хорошо, что она яйцекладущая, — мрачно бормотал Одиссей искоса поглядывая на вверенное ему яйцо, — а не сумчатая… — но не удержался и саркастически хмыкнул, только лишь на минуту представив, как он сейчас начнет процесс высиживания.
Яйцо было большое и даже очень большое, да чего уж тут скромничать, — просто циклопическое! Только вот Одиссей не был циклопом. Пока! Пока не вернулась доверчивая, но несомненно внушающая уважение и даже некоторый трепет, птичка.
