Жоржем Кювелье».
«Постановка акробатических трюков Жоржа Кювелье». Это имя известно всем. Дре соображает. Что ни говори, а тип, работающий с Кювелье, не первый встречный. Ничего общего с жалкими трюкачами, гоняющими по воскресеньям машины по вертикальной стенке на глазах у мужланов-разинь. Существует целая иерархия этих «сорвиголов», и, само собой, Ришара Монтано следует поместить на самом верху. Доказательство — его официальные доходы. Как вбить Дре в голову, что акробатические трюки — такое же ремесло, как и всякое прочее. Ремесло, связанное с огромным риском. Но не с большим риском, чем ремесло комиссара полиции. И столь же респектабельное. «Прайс Изабель. Родилась 8 декабря 1955 года в Манчестере, и т. д.».
Дре весьма смущает, что Изабель родилась в цирке, в одном из тех маленьких английских цирков, которые прозябают, кочуя между манежем и шапито. От Манчестера — до замка Ля Колиньер. Нет. Это уж слишком! Слишком чего? Он не очень-то понимает. Инстинктивно не доверяет этой паре. А ведь он не конформист. Каких только типов ему не приходилось встречать! К тому же девица — блеск! И она ничего такого не сделала, чтобы заарканить Фромана. Наоборот, этот идиот сам…
Дре читает дальше. Монтано и его спутница направлялись из Нанта в Лион на съемки. Во всем виноват Фроман. Катастрофа произошла в пятнадцать часов тридцать минут. Президент ушел с банкета, можно не сомневаться, выпивши.
Чтобы пресечь злословие, он почти что насильно поселил пострадавших в замке. Каков жест! Работа на публику! Я, Фроман, способен признать свою вину. Более того, чтобы склонить общественное мнение в мою сторону, я женюсь на девушке. Остается выяснить, почему та дает согласие.
Комиссар разгадывает эту маленькую тайну, но слишком многое ему по-прежнему неизвестно. Что касается меня, я скоро расскажу о себе. Холодно. Объективно. Как врачи описывают клинический случай.
И прежде всего об этих самых ногах. Я ведь не говорю о «моих» ногах. Теперь они уже ничьи. Я вожу их на прицепе.
Утром я дохожу до судорог, чтобы вытащить их из кровати, стараюсь их одолеть, обеими руками вытаскиваю из простыней.
Я мог бы добиться от старика, чтобы тот прислал мне какого-нибудь помощника — санитара. Но в этом есть что-то унизительное. Предпочел бы повеситься. Я научился самостоятельно маневрировать этими нелепыми, бледными, медленно атрофирующимися наростами, которые вечно болтаются, за все задевают, качаясь то влево, то вправо. Мне приходится постоянно присматривать за ними. К счастью, с головы до пояса я еще полон сил, энергии и, приподнявшись, умудряюсь сесть. Невероятно, какими тяжелыми могут быть две мертвые ноги. Костыли стоят у изголовья кровати. Я научился совать их под мышки и вскакивать одним рывком. Все дрожит, но стоишь. Затем начинается то, что с грехом пополам называется первыми шагами. Надобно качнуть вперед всю тяжесть, с которой врос в землю, перебросить на длину одного шага, на манер маятника, и вновь удержаться на костылях, а затем тут же скоординировать новый, равным образом подхваченный рывок. Так я продвигаюсь, подобно пироге, которая тащится по мелководью. При известной сноровке и натренированности это не так уж трудно, как кажется. Я мог бы пользоваться английскими тростями. Но предпочел навязать всем отталкивающий спектакль моего увечья. Ведь трости создают некий образ выздоровления.
Костыли же — образ окончательной утраты. Они внушают жалость, смешанную с отвращением.
Я знал, что по-прежнему могу рассчитывать на себя, но, выйдя из клиники, решил внушить им жалость. Из чувства мести. Очень скоро Фроман раздобыл колясочку, и с пледом на коленях меня можно было демонстрировать посторонним.
Надо быть справедливым. Иза делает все, чтобы моя жизнь стала более или менее сносной. Шамбон тоже, но так неловко, что иногда выводит из себя. Оба относятся ко мне, как к больному. И только старуха с ее фанаберией раскусила меня… Итак, я балаганное чудище во плоти — все как положено.
Но Иза, ведь она родилась в цирке и терпеть не может карликов, уродов, ублюдков. Она не желает, чтобы я превратился в лилипута. Для нее я навсегда останусь тяжелораненым, о котором надо заботиться. А я этого не выношу. Знаю, запутался в противоречиях. Я и хочу, и не хочу пользоваться посторонней помощью. Мне нравится, когда взбивают мои подушки, спрашивают: «Тебе не холодно?» И в то же время мне хочется волком выть. Это мне-то, человеку, привыкшему проходить на съемках сквозь огонь, воду и медные трубы!… Всерьез подумывал о самоубийстве. Потом раздумал!
Может, когда-нибудь. А пока я должен доказать самому себе, что трюки каскадера продолжаются. Старика надо убить. По тысяче причин, к которым я еще вернусь; впрочем, тут и так все ясно, как день. Пора свести счеты. Особый соблазн в том, что есть замысел истинного профессионала, человека полноценного, владеющего всем арсеналом средств… Как бы это сказать?.. Короче, мне надо, чтобы преступление удалось так, чтоб комар носу не подточил. Вдруг я понял, что жизнь моя станет тогда иной. Ко мне вернулась радость.
Действовать! Лихорадочно! Я — убийца? Боже упаси! Скорее творческая личность. Нет нужды теперь ненавидеть Фромана. Достаточно не спеша вычислить его смерть… ***
— Мадемуазель Марта Бонне, я не ошибся?.. Комиссар Дре.
Можно войти?.. Спасибо… Вы догадываетесь, почему я здесь… Нет? Да что вы… И вас не удивила смерть вашего бывшего патрона? Вы газеты читаете?..
Марте Бонне лет двадцать пять, не более. Существо робкое, запуганное. Смотрит по сторонам, словно ищет помощи.
— Успокойтесь, — продолжает комиссар. — Мне, собственно, нужно получить кое-какие сведения. Вы долго служили в замке?
— Три года.
— Значит, это при вас произошла автомобильная катастрофа?
— Да, конечно. Бедный мальчик… Больно смотреть. Она постепенно приходит в себя, продолжает:
— Он не часто бывает на людях. Иногда его вывозит в парк господин Марсель.
— А госпожа Фроман?
— Крайне редко.
— Почему?
— Не знаю. Жермен утверждает, что месье не разрешал. У него был чудной характер.
— Вы с ним не ладили?
— Как когда. Бывало, он мило беседовал. А иногда проходил мимо, не замечая.
— Может, был погружен в свои мысли?
— Может быть. Скорее, я думаю, ревновал. Она говорит тише:
— Господин комиссар… я повторяю только то, что слышала.
— От кого?
— От кого угодно, в городе.
— Что же именно?
— Что мадам годилась в дочери месье и что этот брак скрывал что-то не очень чистоплотное… никто толком не знал, откуда она взялась, она и ее брат.
— Ее брат?.. Вы имеете в виду раненого?
— Да. Но в самом ли деле это ее брат?.. Почему его прятали?
— А как вы думаете, Марта?
— Это ведь странный мир, господин комиссар. Еще этот простак вьется около нее.
— Какой простак?
— Господин Марсель, бог ты мой! Я не имею права так говорить о нем, но меня просто бесило, когда он любезничал.
— Так бросалось в глаза?
— Женщина всегда чувствует подобные вещи… И вот вам доказательство: мать господина Марселя это тоже замечала. Они часто ссорились. Комиссар что-то записывает в блокноте.
— Итак, резюмируем, — говорит он. — Если я вас правильно понимаю, никто друг с другом не ладил? Господин Фроман изолировал бедного Монтано и не доверял племяннику. Госпожа де Шамбон не любила госпожу Фроман и давала это понять своему сыну. Ну, а госпожа Фроман? Как она держалась в этой
