Сергей Каледин
Смиренное кладбище
…смиренное кладбище. Где нынче крест и тень ветвей.
1
– Вроде здесь… Да, здесь. Окно открой и под вяз уходи. Топор возьми, корней много. Успеешь к одиннадцати? У них без отпевания. Смотри. Копай глубже: специально просили. Не морщись. Не обидят…
Петрович показал Воробью чуть заметный холмик, заросший, без ограды. В холмике торчал погнутый ржавый трафарет. Фамилии на нем не было – сошла со временем. «Бесхоз толканули. Ясненько… – Воробей проводил взглядом заведующего, воткнул официалку в холм. – Пахоты хватит, подбой под вяз ковырять».
– Воробей! У них колода, не забудь! – крикнул далека Петрович. Вспомнив, что Воробей не слышит, вернулся: – Колода у них. Шире бери.
– Мать учи. Воробей ученый, – с поддельным раздражением отмахнулся Лешка.
– Ну давай, – заторопился заведующий. – Кончишь – в контору скажи. А где твой-то, Мишка?
Воробей не расслышал, присматривался к месту. Не очень-то развернешься: сзади – два памятника; спереди – вяз чуть не холма растет здоровый… Землю кидать – только в стороны. Потом за досками надо к часовне идти. И Мишка еще запропастился, сучий потрох.
Вчера вечером, правда, договорились, что Мишка с утра задержится: поедет на Ваганьково за мраморной крошкой – цветники заливать. Воробей знал, что быстро Мишка не обернется: пока купит, пока машину найдет, дай Бог, к обеду успеть. И все-таки психота закипала. И до больницы-то заводился с пол- оборота, ну а теперь до смешного доходило: спичка с первого раза не чиркалась, или молоток где позабудет, или свет в сарае потух – глаза сырели и начинала трясти ярость. И знал, что потом стыдно будет вспомнить, но поделать с собой ничего не мог.
Воробей прикурил новую сигарету от первой, высосанной чуть не до фильтра, языком привычно кинул ее в угол рта; взялся за блестящий полированный черенок лопаты. Взглянул на часы: полдевятого. Будет к одиннадцати яма, на то он и Воробей.
Он разметил будущую могилу: четыре лопаты – в головах, три – в ногах, и так, чтобы в длину метра полтора, не более. Это окно, чтобы копать меньше. На всю длину гроба потом подбоем выбирать надо. А раз гроб – колода – выше и шире обычного, варшавского, то и подбой чуть не с самой поверхности, вглубь удлиняя, выбирать придется. И стенки отвесно вести: заузишь, не дай Бог, колода застрянет в распор – назад не вытянешь. Летом, правда, еще полбеды: подтесать лопатами землю с боков – и залезет как миленький. А зимой – пиши пропало: земля камeнная – лопатой не подтешешь. На крышку гроба приходится прыгать, ломами шерудить. Какое уж тут, на хрен, благоговение к ритуалу. Родичи выражаются, и на вознаграждении сказывается.
А попозже и по башке огрести можно. От товарищей.
Воробей с самого начала учил Мишку: когда колодa – бери шире, делай лучше – плохо само выйдет. Без Воробья дорого бы стоила Мишке вся кладбищенская премудрость. Еще научил копать; не гляди, что ребята до нормы недобирают, с них спрос один, а с тебя, другой: ты временный.
Сезон пойдет – друг друга жрать будут, хрящи захрустят.
Не боись – прорвемся. Воробья держись – на пропадешь!
Воробей выплюнул окурок, поправил беретку. Ну, давай, инвалид! Залупи им яму, чтоб навек Воробья запомнили! Жалко, одна могилка на сегодня задана: когда работы мало, и психуешь больше, и сон дурной. Ладно, решил Воробей, раз одна – я ее, голубушку, без ноги заделаю. Точно! Эх, не видит никто! Воробей даже распрямился на секунду, посмотрел по сторонам. Вроде никого, а может, не видит он, зрение-то… А, черт с ним! Погнали!
Воробей поплевал на левую, желтую от сплошной мозоли ладонь, охватил ковылок лопаты, покрутил вокруг оси. Правой рукой цапнул черенок у самой железки и со свистом всадил лопату в грунт. И пошел. Редко так копал, только когда время в обрез, когда уже гроб – церкви, а могила не начата.
Ноги стоят на месте, не дергаются, вся работа руками и корпусом. Вбил лопату в землю – и отдирай к чертовой матери! Вбил, оторвал – и наверх все единым махом, одним поворотом, только руками. Без ноги. Вот так вот!
И на других кладбищах никто так – без ноги – не может. Воробей всяких видел, но чтоб за сорок минут яма готова, нету таких больше. И не будет. Только он один. Воробей!
Это начало; потом вот корни, доски гробные да кости мешать начнут. По бокам ямы были навалены кучи красно-бурой глины; копать дальше без досок нельзя – осыпается земля внутрь, а кидать далеко – закапывать потом трудно: холм ровнять надо, а землю-то и не соберешь.
Воробей вылез наверх. Время – девять. Успеет и без Мишки. Все же Мишка не ля-ля разводит, крошку везет. Он положил лопату на край могилы и припорошил выработанной землей: свои не свои, а уведут, – с Молчком, бригадиром, рассоришься. Где он лопаты эти – официалки – заказывает, одному Богу вестно. Но и верно – хороши лопатки: корень, доски, да и камень в другой раз – все рубят. Штык до полуметра длиной выгнут по сечению чуть не вполкруга; на черенок насажен через резиновые кольца стальными обхватами, блестит – зеркалом.
Мишка, как увидел, губы раскатал: потерять захотел – на дачу. Опять Воробью спасибо: «Молчок тебя за нее потеряет. И не удумай».
Возле древней красного кирпича часовни в центре кладбища лежали доски. Воробей выбрал несколько самых длинных, уложил на плечо одна на другую и поспешил обратно.
В часовне давал прокат инвентаря ветхий, беззубый дядя Жора, хулиганящий в пьяном виде и тихий так. На втором этаже переодевались, ели, пили, спали – жили землекопы. Впрочем, оформлены подсобными. Штатным землекопом был один Молчок, бриг На него-то и писались наряды. Сам же он копал редко, в сложных случаях или при запарке. Копали ребята – часовня, да редка – желающие с хоздвора. За яму Молчок платил по сезону: летом пятерка, зимой – вдвое. Если сам не захоранивал, весь сбор все равно кроил он. Без комментариев. С этим было строго. Жук тот еще: самому под пятьдесят, а с покойниками лет двадцать трется. Последние десять – как вылечился – ни капли в рот не брал. Знал, кому побольше дать, а кто и так хорош. Воробья выделял. «Копнешь две, Воробей?» – «Ну, Володя». Воробей откладывал все дела и шел за маленьким кривоногим Молчком. И потом его не искал, знал, что за Молчком не пропадет.
Воробей протянул доски ребром вдоль по краям ямы. В головах вставил доски меж прутьев неснятой ограды – пригодилась, в ногах обхватил досками ствол вяза, привалив снаружи комья покрупнее.
Теперь свободно можно сну кидать на самые края – доски держат осыпь. Корни пошли. На то топор есть. Обкромсал их заподлицо со стенкой, как нечего делать.
А с глубиной ковырялся подольше; если бы не наказ заведующего, давно б дно притаптывал. Незнающий взглянет – яму чуть не в рост увидит, ну, а на внимательного нарвешься – пеняй на себя: сверху-то сантиметров на тридцать от земли грунт простой по контуру ямы выложен и прибит умело; грунт рыхлый, а не глубина.
А раз приказ: глубже брать, значит, на все положенные метр пятьдесят заглубляться надо.
Воробей выбирал дальше: пошли черные, трухлявые гробы. Их было два, один на другом, они легко распадались, доски наверх. Доски и корни на самом краю могилы укладывай, а то потом как закапывать, лопату тормозить будет. Раз гробы, то и без костей не обойтись. Кости наверх – упаси Бог! Родственники увидят – валидолу не напасешься…
Кости Воробей сложил в ногах, в головах подкопал, потом в голову их передвинул. А уж как до глубины добрался – в ямку посредине, где земля податливей, уложил кости, землей прикрыл и утоптал, – готова могила.
Летом копать – дурак вскопает. А вот зимой, да если еще могила уборочная, без снега, простужена на метр, – это да. Гаврилой почти всю дорогу, лопата не берет. Вдвоем в могиле пашут: один гаврилой долбит, другой крошево отгребает и наверх. Работка потная, ничего не скажешь. А летом – детский сад.
Рыжих – зубов золотых – он не искал. В бесхозе какие рыжие? Если родственники лет двадцать – тридцать на могилу не наведываются, забыли или сами перемерли, то и покойник у них соответствующий – без золота. Рыжие – те в ухоженных, с памятниками.
Года два назад, зимой, на пятнадцатом участке Воробей одиннадцать рыжих взял, прямо в кучке, как по
