дерзостью и связанные с сопротивлением гражданам, пресекающим хулиганские действия.

Так, 5 августа 1975 года, в первом часу ночи, находясь в состоянии алкогольного опьянения в квартире 161, дома 18 по Алтуфьевскому шоссе Москвы, учинил скандал со своей фактической женой Ивановой В. И., выражаясь в ее адрес нецензурными словами, повалил ее на диван и подверг биению кулаками, по лицу, голове и другим частям тела, причинив ей побои. На требования своего соседа по квартире Лукьянова Валерия Петровича прекратить хулиганские действия Воробьев А. С. не реагировал, продолжал браниться нецензурно и проносить угрозы в адрес соседа, а когда последний с целью пресечения хулиганских действий стал подходить к нему, Воробьев А. С. оказал ему фическое сопротивление и подверг его биению, причинив ему менее тяжкие телесные повреждения, требующие длительного лечения (более 4 недель), в виде закрытого перелома челюсти справа, т. е. совершил преступление, предусмотренное ст. 109 ч. I УК Р…»

Воробей смотрел в пол и грыз до мяса съеденный ноготь. Слышал он только в самом начале, когда судья говорил впустую: чего можно на суде, чего нельзя, права, обязанности, короче – то-се. Потом уши заложило, как залило, и над бровью, в проеме, стало с шумом бить. Все звуки в зале увязли в этом шуме.

Воробей посмотрел на Вальку – та спокойно слушала.

Сейчас он боялся только одного. Не машущего руками немого прокурора, не приговора – только одного: припадка, как тогда, в больнице после стакана красного.

Тогда, в больнице, он испугался себя самого, себя, умирающего, без воздуха, без боли, в неуправляемых корчах.

Горло перехватило после второго или третьего глотка, но неожиданности не было – врачи предупреждали о спазмах. Потом вот, когда начало крючить и гнуть, вот тут он понял, что все.

Об этом врачи не предупреждали.

Потом его заморозили, прямо в койке, не везя в операционную, а проткнули горло, задев ушной нерв.

Когда заморозка отошла, врачи ушли, он сравнивал этот припадок с тем тухлым заражением.

Позапрошлой весной он копал яму вну, на пятнадцатом, и, стоя в грязи, не видя куда, саданул с размаху в заплывший прибывающей жижей подбой. Из гроба чуть брызнуло, и вонь, рванувшаяся щели, выпихнула его ямы.

Копал, как любил, без верхонок – брызги чиркнули по пальцам, по его навсегда драным в кровь заусеницам.

Потом он болел. Врагу не пожелал бы. Болело все: глаза, руки, волосы, туловище, нутро – все болело беспрерывно каменной, налитой болью.

Ребята говорили: заражение тухлым ядом. Врача не звал: боялся, подтвердит. Водка стояла в графине, как вода, все время. Томка, тогдашняя его, подливала в стакан день и ночь. Воробей оторвал ноготь ото рта, вытер мокрую ладонь о колено.

– Чего там?.. – прохрипел он Вальке.

– Ничего, ничего, дело читают.

– Заявление от ребят отдала адвокату?

– Тише.

«…В связи с тем, что Воробьев А. С. злоупотреблял спиртными напитками, в связи с чем состоял на учете в ПНД No 5 и после совершения преступления имел тяжелую черепно-мозговую травму, по вопросу которой длительное время находился на лечении в больнице и врачебной комиссией был прнан инвалидом 2-й группы, ему была проведена амбулаторная судебно-психиатрическая эксперта, по заключению которой он как душевнобольной был прнан вменяемым в инкриминируемом ему деянии…»

– Встань. – Валька толкнула Воробья в бок. – Не грызи.

Да, достал-таки Воробья суд. Адвокат сказал, что хоть эксперта вальтом не прнала, все равно повлияет и смягчит сегодняшнее… за Лерку. Все-таки инвалид, группа вторая. И к сивухе год не прикасался – с того припадка, как горло проткнули. И это зачтут, сказал. И с кладбища в характеристике Петрович специально написал не «подсобный рабочий», а «бригадир Воробьев». Петрович – человек!..

Мишка, правда, советовал еще в ноябре, после больницы, когда познакомились, полежать в дурдоме: чтоб вальтом прнали. На всякий случай.

Отказался тогда: от монеты в дурдом не очень-то потянет…

Суд удалился на совещание.

– Чего там?.. Отпустят?

– Аркадий Ефимович! – Валька рванулась к адвокатскому столику. – Чего они решат?

Аркадий Ефимович укладывал отговоренные бумажки в портфель.

– Я думаю, условно года полтора-два…

Валька повернулась спиной к адвокату, лицом – к Воробью.

– Полтора – условно, – крикнула она и добавила тихо: – Не слышит…

Она подошла к первому ряду, села рядом и отчетливо, громко повторила в ухо Воробью: «Полтора – условно!..»

– В ухо не ори, – отдернулся Воробей, – болит. Не посадят, значит?

Суд возвратился на свое место. Председатель зачитывал приг Все стояли. Воробей смотрел в пол перед собой. Припадок то подкатывал к нему, то пропадал.

Дерг, дерг – Валька дергала его за рукав. Показала два растопыренных пальца – средний и указательный:

– Условно…

– Два?

– Полтора! Условно! – радостно шепнула она и вскрикнула: – Лешка! Ты что?! Лешка!..

Воробей закатил глаза и еле заметно затрясся. У Воробья началось.

10

– Спишь все. Монету так проспишь, – добродушно прохрипел Воробей, входя в сарай. – Пожрать хочешь? На котлетку. Выпить желаешь? – Он по столу пододвинул Мишке термос. – За то, что не посадили. Много не пей, у нас сегодня дел под кадык. Не пора еще за оградой?

– Сейчас пойдем. Как голова?

– Нормально… Психанул на суде чуток, бывает. Валька говорит: еще лежи, а чего лежать-то без толку? Закрывай термос, поплыли.

– Опять он пришел, – Мишка покачал головой.

У сарая, опираясь на палочку, стоял старик. Остатки седых волос трепал в Стоял он с трудом – отдыхивался. Кожаное стародавнее пальто его было заношено до серых шершавых плешей.

В руке старик держал перевязанную шпагатом картонную коробку – под ботинок.

Воробей сразу просек: не клиент.

– Чего надо? – буркнул он.

– Стульчик бы мне, молодой человек.

– Громче говорите.

– Стул дайте, пожалуйста. Погода тяжелая, давит.

– Дома сидеть надо, – проворчал Воробей. – Дай табуретку, Михаил! Ну, чего у вас? Только громче и побыстрому, спешу я…

Старик сел, коробку положил себе на колени.

– Позавчера в два часа ночи у меня умер кот. Треф. Было ему от роду восемнадцать лет. И все восемнадцать мы прожили с ним вдвоем. Так получилось

– с детства котов люблю. Всю жнь надо мной смеялись. С гимназии начиная, с приготовительного. Ну, да Бог с ними. Может быть, и действительно смешно: ни семьи, ни детей никогда не имел. Работа да кошки. У меня, бывало, по пятнадцать жило. Вероятно, смешно. Да… Я тоже много над чем смеялся за свои восемьдесят лет. Смеялся… И думаю, не всегда был прав… И просьба моя может показаться вам странной. Прошу вас, отнеситесь к ней, насколько возможно, внимательно. Я хочу похоронить Трефа. Я знаю, не положено, но поймите меня… Больше у меня никаких просьб… Вообще. Ни к кому… Кот здесь.

Он положил руку на коробку.

Воробей с лязгом захлопнул дверь сарая.

Добавить отзыв
ВСЕ ОТЗЫВЫ О КНИГЕ В ИЗБРАННОЕ

0

Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.

Отметить Добавить цитату