Голоса:
– Слава Спарте! Слава царю Павсанию! Слава…
Имя Лисандра с трудом выговаривают даже уста Тридцати. Критий голодным взором окидывает тех, кто не так уж ревностно вторит ему: хочет их запомнить.
Критий:
– Что еще у пританов для совета?
Притан:
– Смертные приговоры, вынесенные вчера вечером, – на подпись.
Притан читает приговоры.
– Голосуйте! – велит Критий – и подписывает.
Голос:
– Говорят, вчера ты приказал без суда казнить Лесия и Тедисия!
Тишина. С улицы доносится плач, вопли.
Ферамен:
– Боюсь, ты переходишь границы, Критий. Человеческая кровь – не вода из Илисса. Тедисий был уважаемый гражданин – и тебе было достаточно, что какой-то сикофант нашептал про него – быть может, облыжно?
Критий побледнел, положил стило и, пронзая взглядом Ферамена, отрезал:
– Мне этого было достаточно!
Ферамен:
– Ты один еще не совет Тридцати!
Критий:
– Разве вы сами не дали мне право решать в некоторых случаях единолично?
Ферамен:
– Такое право тебе дали только на первые дни нашего правления и только для исключительных случаев. Лесий же, Тедисий и другие, которых ты устранил, не были исключительным случаем!
Критий:
– Здесь уже несколько раз прозвучали строптивые голоса. И прежде всего твой голос, Ферамен. Но продолжим совет. Когда закончим, выйдут все, кроме Ферамена.
Олигархи по-прежнему собираются в своих гетериях. Обсуждают положение. Все ли так хорошо, как кажется? Или – так плохо, как пугают некоторые?
Они не могут договориться, что дальше, чья очередь подняться выше, а кого пора устранить. Одни поддерживают Крития: нас мало, а противников много, и даже смертоносная рука Крития кажется не такой уж энергичной в сравнении с многочисленностью тех, кого следует умертвить или запугать. Другие стоят за Ферамена. Призывают к разумным, осторожным действиям – не надо раздражать народ… Третьи ни туда ни сюда – не знают, чего им держаться.
Сборища олигархов прежде проходили в определенном порядке. Сначала – разговоры о том, что им портило кровь: о народовластии. Каждый приносил сюда, что успел узнать новенького, предложения так и сыпались – чем да как ослабить ненавистную демократию. После этого наступал черед попойки, которая примиряла участников, нередко переругавшихся насмерть из-за различия мнений. Тот же, кто не предавался разгулу без оглядки, кто не умел надлежащим образом распалить свои инстинкты или инстинкты других, а затем удовлетворить их, тот, отличаясь от прочих, был подозрителен.
Но теперь в гетериях благотворное примирение не наступает. Не помогают и тяжелые вина. Споры продолжаются даже во время оргий с девушками или юношами. Критий? Или Ферамен? Какой метод лучше – жесткий? Или мягкий?
И ни у кого из них, даже если спросить их по отдельности, нет своей твердой, неизменной точки зрения. Их речи, подобно флюгеру, поворачиваются в ту сторону, в какую дует ветер. Но в одном, как яйцо с яйцом, схожи все олигархи, все заговорщики разных гетерий, и даже сами Тридцать тиранов: афинский народ нагоняет на них все больший и больший страх, в то время как страх народа перед террором ослабевает.
Из страха перед демократами Критий не перестает убивать, маскируя жестокость правления тиранов красивыми словами. Ораторов для этой хорошо оплачиваемой работы он находит предостаточно.
Оратор за оратором выступают у портика, обмывают языками тиранов, и те выходят чистенькими, доблестными спасителями несчастных Афин.
Выступает и ритор Ликон. Его речи отличаются мастерским умением, от усердия у него воспаляются суставы челюстей – но олигархам кажется, он говорит в их пользу, у народа же создается противоположное впечатление.
Критий – Ферамену:
– Ты недоволен? Я отдал тебе роскошную виллу, полную драгоценных вещей, оставшуюся после одного… ну, ты знаешь… Все мы кому-то не нравимся, даже кое-кому из аристократов. Ни один из Тридцати не получил так много – и тем не менее они довольны. Ты хочешь большего? Рабов? Скажи, чего ты хочешь!
Ферамен:
– Ничего этого мне не нужно. Но я не люблю черный цвет, и у меня чуткий сон. Ночи напролет слышу
