– Человек, превозносящий себя выше богов! Святотатец, самовлюбленный спесивец! – подхватил Мелет.
– Святотатец, спесивец… – повторил Ликон. – Этого и будем держаться.
– Надо будет… Как вы думаете, что будет надо? – спросил Анит.
– Обратиться к закону, – отрезал Ликон. – Привлечь его к суду.
– О боги, нет, нет! – испугался Анит. – Сократ – замечательный человек. Я сам почитаю и люблю его…
– И все же твои благородные чувства не должны помешать исполнению долга, – налегает Ликон. – Ты сам сказал – беру в свидетели Зевса! – что чувствуешь себя виноватым, доверив ему воспитание сына.
– Положим. Но ведь Сократ – гордость Афин! Его знают и почитают даже в других странах…
– Однако тебе известно…
– Заклинаю тебя Афиной, смилуйся, Ликон! Не требуй этого от меня! Изменить старой дружбе?.. Человека, который, быть может, действительно несет нам божественное послание…
– Ты должен очистить Афины от этого злого духа! – воскликнул Ликон.
Анит рванул хитон на груди, закричал:
– Да кто же возьмет на себя ужасную роль обвинителя?!
– Я! – волнуясь, произнес Мелет. – Сегодня же напишу…
– Нет, нет! – крикнул Анит. – Уйдите! Оставьте меня одного с моим горем! – Крик его становился все громче. – Ах я несчастный, самый несчастный, злополучный!..
Ликон и Мелет вышли, но еще и за стенами слышали причитания Анита. Раб, стоявший за дверью, спросил их, надо ли войти к господину.
– Не входи. Он в горе и желает быть один.
Лица уходивших выражали спокойствие и удовлетворение. Мелет улыбнулся привратнику. Ликон погладил собаку на цепи у ворот.
Анит прислушался к шагам – ушли? Тогда он сел к столу, допил вино из чаши Ликона и, обмакнув палец в лужицу вина, вывел на столе слово:
SOKRATE[17]
А в это время в общественном саду за Дипилонскими воротами, где много святынь и жертвенников разным богам, качалось на ветру развешанное меж священных олив тряпье. На ступенях Гефестова алтаря сидела женщина, напевая колыбельную хныкающему ребенку, которого держала на руках.
Из города возвратился ее муж вместе с другими двумя такими же бедняками; он громко смеялся.
Женщина подняла к нему глаза:
– Тебе нынче повезло, Форкин?
– Мне тоже повезло, – похвалился его товарищ Гиперион. – Мы все вытянули жребий, будем присяжными на суде.
– Кого же вы будете судить?
– Откуда нам знать? – вмешался третий, Кипарисс. – Сегодня я вытянул жребий впервые и скажу вам, милые мои, не очень-то мне все это по нутру.
– Может, ты не нуждаешься? – резко бросил ему Форкин.
Кипарисс повел плечами.
– Как-то это не по мне. Поставят перед тобой незнакомого человека, а ты его суди! И может, как раз мой боб окажется решающим, и человек тот, может, вовсе невинный, расстанется с жизнью.
– Ты прав, – сказала женщина. – Кто же хочет убивать невинного? Так ты клади белый боб, а не черный!
Кипарисс с горечью засмеялся:
– Ну да, добрый совет что золото! Положу белый боб – и, может, он-то и будет тем самым, из-за которого выпустят на свободу убийцу…
На это женщина уже ничего не сказала. Склонившись над ребенком, она прикрыла ему личико от солнца уголком старого пеплоса, в который было закутано дитя.
– А я давно перестал ломать себе голову над этим, – пренебрежительно заметил Форкин. – Зарабатываю на смертях и на помилованиях, чтоб самому не сдохнуть, да еще и забавляюсь.
– Не понимаю, что тут забавного, – нахмурился Кипарисс.
– Есть забавное, милок, есть! Это тебе все равно что театр, – объяснил Форкин новичку. – То плач, то смех, малость от Софокла, малость от Аристофана…
– Верно, – вмешался Гиперион. – На суде я всегда натянут как лук – так мне интересно, что будет с обвиняемым; чуть ли не кровью потею…
– Тоже мне удовольствие! Что за охота кровью потеть? – Кипарисс в задумчивости поднял с земли два камешка и стал тереть их друг о друга.
Форкин обхватил Кипарисса за шею:
