– Понимаешь, дружок, на суде играют без масок. И лица у них играют, и слезы настоящие. И чаша, которая ждет приговоренного, не пустая, как на сцене, нет – в ней настоящий яд, и потому жертва на суде корчится куда больше, чем актер в театре Диониса…
– Да что ты несешь, кровожадная тварь! – взорвался Кипарисс. – Убери-ка лапу!
Тогда Форкин простер руку к алтарю Гефеста и бранчливо закричал:
– Клянусь хромоногим Гефестом, огненным кузнецом, я не потерплю, чтобы кто-то ругал суд, когда он нас кормит!
– Послушай, Кипарисс, – добродушно заговорил Гиперион, – ты только подумай, скольким людям от этого выгода. Мягкое сердце никого не прокормит! Гляди: сикофант застукает кого-нибудь на деле, и пошло! Знаешь, сколько вокруг этого кормится? Сам сикофант, писец, притан, скифы, архонт, да нас, пять сотен присяжных из народа, да сторожа в тюрьме, и в конце концов – палач. Только для нас, неимущих, судебных дел маловато…
Кипарисс смотрит на Гипериона – и не видит; тот исчез из поля его зрения, в какие-то неведомые дали унесся взор Кипарисса, и обещанные оболы за участие в суде никак не вызывают в нем ощущения того счастья, какое владеет Форкином.
– И что я там буду делать?
Голос безрукого калеки:
– Очень просто. Голосовать. А вернешься с полным кошелем – не забудь тех, кому не повезло вытянуть счастливый жребий…
Кипарисс чувствовал – его неудержимо толкают на это дело: не только вынутый жребий, но и люди, которые недавно помогли ему, когда он после тщетной борьбы потерял свое маленькое поле. Он взволнованно отвечал:
– Вам легко говорить! Виновен обвиняемый или нет? Как тут разобраться? – Он резко повернулся к Форкину. – Вот ты – как ты разберешься, за что голосовать?
– А это – смотря что услышу про обвиняемого.
– Услышишь обвинителя и защитника. А как узнаешь, кто из них прав? И сам обвиняемый – как ты его-то взвесишь?
Заплакал ребенок. Женщина горестно сказала:
– Опять есть хочет…
Форкин подошел к жене:
– Потерпи, завтра что-нибудь принесу… – И Кипариссу: – Я почти никогда не знаю обвиняемого. Вижу впервые в жизни. Обвинение говорит – он преступник, сам он возражает – нет, я порядочный человек. Как тут быть?
Женщина, укачивая ребенка, тихонько запела.
Кипарисс медленно проговорил:
– Значит, это самая тяжелая работа, какую тебе когда приходилось делать…
– Что я белый боб положу, что черный – в любом случае получу три обола, – сказал Форкин. – Так чего же тут рассуждать?
Под тихую песню женщины Гиперион пробормотал:
– Хорошо сказал Кипарисс – самая это тяжелая работа…
Кипарисс далеко отшвырнул камешки.
– Не пойду я на этот суд!
– Не будь бабой! – крикнул Форкин.
– Не пойду! Не стану я за три обола убивать человека или отпускать преступника!
– Это только сначала. Потом привыкнешь.
– Не привыкну.
– Но ты должен пойти ради всех нас! От этого тебе не отвертеться.
Кипарисс промолчал. Колыбельная песня зазвучала громче и сладостней в ночной тишине. Форкин смягчился:
– Знаешь, как нам разрешить спор?
– Хотел бы я знать, – миролюбиво отозвался Кипарисс.
– Бросим жребий. – Форкин вытащил из сумки тряпицу, в которой была увязана монетка. – Ты будешь сова, то есть черный боб, я – Афина, стало быть, белый.
Он подбросил монетку. Все внимательно следили за ней.
– Афина! Белый! – первым крикнул Гиперион.
– Вот и все, – засмеялся Форкин. – Значит, я положу белый, а ты черный боб. И мученьям конец.
Все засмеялись тому, как одним махом они свалили с себя ответственность, передав ее в руки богини удачи Тихи.
Женщина перестала напевать, сказала:
– Вот как решается жизнь или смерть человека…
