Моя маленькая война

— Мне тоже полагается за то, что я отказался работать в Германии.

В этих словах было все: и признание того, что он страдает от голода, и просьба извинить его за то, что он сегодня решил помочь своему ребенку расправиться с курятиной. Но если уж говорить по правде, то Визе еще ни разу не работал — ни в Германии, ни в Бельгии — и вряд ли когда-нибудь вообще станет работать. Он предпочитает попрошайничать. Впрочем, то, что ему удается выклянчить у крестьян («Все они немецкие холуи», — утверждает Визе), не стоит даже упоминания.

— Никто ни разу не предложил мне цыпленка, — сказал Визе, не спуская глаз со школьных дверей и перекладывая свою мисочку из одной руки в другую.

Из школы показались дети, держа в руках мисочки и кружки, в которых действительно оказалось мясо тунца, а не м-м-м… тенца. Визе посмотрел на него и сказал:

— К тому же это рыба, которую я не выношу.

ПЛЕВАТЬ МНЕ НА ОТЕЧЕСТВО, если даже весь мир станет пробельгийским. Я всего лишь человек, которому хочется, чтобы на столе у него было немножно еды и в печке немножко угля, человек, которому необходимо тепло постели, тело жены и глаза ребенка, он отнюдь не считает себя пупом земли, просто хочет быть человеком среди людей, и он любит людей, А НЕ ОТЕЧЕСТВО.

У меня нет ничего общего с Адрианусом Схонеформом (это псевдоним Андре Гатликкера[14]), интеллигентом, который — подумайте только — пишет стихи и рассуждает о том, является ли слово «писать» подходящим для этого акта словом. Может быть, лучше подходит слово «творить»? И вот этот близорукий человек безостановочно творит: пишет стихи. И пусть рушится весь мир — он все равно будет писать стихи; о луне, о своем одиночестве и о боге, а между делом составляет список писателей-евреев и писателей-коммунистов, которых следует расстрелять.

СЕНТИМЕНТАЛЬНЫЙ КОНТРОЛЕР

Я сижу на скамейке у себя в саду, там, где сходятся все окрестные сады, и вижу за забором у Стафа Списа незнакомого господина, который, обращаясь ко мне, говорит, что погода сегодня исключительно хороша для этого времени года. Я теряюсь в догадках: кто же это может быть? Дело в том, что о хорошей или плохой погоде говорит обычно люд трудовой, вернувшись вечером с работы. Днем же о погоде разговаривают люди, слушая которых хочется вытащить записную книжку и записать услышанное: это те, кто промышляет по ночам углем, это контрабандисты и члены Черной бригады, которые, как они сами заявляют, здесь никого даже пальцем не тронут, так как резвятся в другом месте. Этот господин, у которого между котелком и грязным воротничком я обнаружил лицо с выражением, как у побитой собаки, оказался контролером мяса. В начале своей карьеры он занимался подержанными автомобилями: покупал и продавал их, пока не обанкротился. Потом он занялся сосисками и сыром в компании с человеком, который понимал толк в сосисках и сыре, но у которого не было денег, а когда они у него были, то он пропивал их, так что в конце концов обанкротились оба. Теперь он оставил все дела и служил в мясном контроле.

Он сидит передо мной на скамейке, греется на солнышке и говорит, говорит без конца, рассказывая о приключениях, где героем является он сам, а люди, с которыми он имеет дело, даже не подозревают, что за важная персона перед ними.

— Конечно, я мог бы заработать большие деньги, — говорит он. — Я всю жизнь занимаюсь коммерцией. Но я не такой, как один мой знакомый контролер, который имеет дело с крестьянами — инспектирует хлева. Он, к примеру, говорит: «У вас в плохом состоянии хлев, я вынужден завести на вас дело. Я к вам наведаюсь денька через три». Через несколько дней он приходит и снова осматривает хлев. Но там ничего нового, за исключением окорока, который висит перед ним на стене. На следующей ферме его ждут масло и яйца, а там еще мешок пшеницы и молоко. Да, — говорит господин, — вы должны написать об этом книгу, только никто этому не поверит… Я не знаю, о чем вы пишете, так как ничего не читал, но вот Эрнест Тиммерманс,[15] тот пишет книги, которые убаюкивают людей, а ведь книги нужно писать, чтобы их пробудить. Если бы я мог, я написал бы об одном контролере из мясного контроля. Последний раз у него было какое-то недоразумение с возчиком — так, пустая ссора, и вдруг он видит этого возчика: тот запряг в повозку хромую лошадь и куда-то направляется. Контролер идет следом, и вот, дойдя до улицы… — я даже могу назвать эту улицу, если нужно, — лошадь не может сдвинуться с места. Контролер говорит:

— Ваша лошадь хромает.

Возчик:

— Ну и что?

Контролер:

— Вы не имели права запрягать эту лошадь и выезжать на ней. Смотрите, у нее кровь, и она вот-вот упадет от слабости.

Возчик:

— Моя лошадь доживет до ста лет.

Контролер говорит одно, возчик — другое, и так, препираясь, они идут по тротуару, а за ними тащится по мостовой полуживая, охромевшая лошадь. Они подходят к дому возчика, и тут лошадь валится на землю и издыхает — сущая правда. Они ударяют по рукам и решают прирезать сдохшую лошадь, а мясо продать из-под полы по полкило в одни руки.

Вот какую историю рассказал мне сентиментальный контролер из мясного контроля. А на следующий день моя жена говорит:

— Не купить ли нам немного конины? Тот господин, который сидел вчера в саду, прирезал вместе с возчиком его лошадь, и теперь они продают конину по полкило в одни руки.

А Лена, дочка хозяев кафе «Матисс», у которой хрупкая детская фигурка, но зато такие груди, что она их с трудом носит, — хотите верьте, хотите нет, когда Лена идет по улице, она этими штуками всем встречным буквально выкалывает глаза, — так вот, Лена была здорово навеселе, когда начался воздушный налет и все спустились в бомбоубежище. Она заснула и при этом храпела так, что отец решил уложить ее в постель и сам прилег с ней — так, во всяком случае, он объяснил жене, когда она на следующее утро застала их в одной постели.

А вот еще история, которую я записал только, как говорится, в назидание потомкам и которую я едва решаюсь доверить этой странице, так что переверни ее лучше, не читая, дорогой читатель, — это история об Оскаре, мяснике, который давно болен и давно живет с Мариэттой, а муж Мариэтты работает в Германии и живет там с немкой; так вот, они сидят с Леной из кафе «Матисс» и пьют, пьют без передышки, пока не допиваются до такого состояния, что у них все чуть ли не выливается назад. К ним присоединяется Мария, которая раньше была монахиней, но потом забросила свой монашеский чепец за монастырскую ограду, потому что у нее обнаружили рак, и, когда она напивается до чертиков, она поднимает юбки и показывает всем свой кровоточащий рак.

Это такой клубок бесчисленных болезней, проституции и пьянства, что я иной раз сижу и со страхом смотрю на кусочек мяса из своего пайка.

Вечером великий фламандский поэт читал в городской ратуше доклад об искусстве. «Если я его правильно понял, — подытожил один художник, — он хочет сказать, что отныне мы должны изображать не пьяниц, а прекрасных фламандцев».

Письмо

Антон, которому следовало бы жить где-нибудь в Мичигане или Коннектикуте, но который по какой-то