«Господи боже мой…» Больше я не успел ничего придумать. Застрекотал пулемет, вначале где-то вдали, а потом совсем рядом. Крепко обняв друг друга, мы замерли, не дыша. Сено отдавало горечью, так обычно после дождя пахнут травы. Верине тело было теплым и нежным, как сама жизнь, милая, так поздно начавшаяся жизнь. Я прижался губами к жарким складочкам на ее шее, словно посылая Вере перед смертью последний, прощальный поцелуй, почувствовал запах ее кожи и закрыл глаза.
Раздались шаги — шаги тех, кто ничего не боялся, не боялся даже смерти, потому что нес ее с собой. И чей-то голос произнес по-немецки:
— Hande hoch!
Не смея шелохнуться, боясь перевести дыхание, мы замерли. Я хотел спросить Веру, к кому относится этот приказ, но не смог выдавить из себя ни звука.
— Немцы, — с трудом выговорила Вера.
И снова мы услышали тот же приказ, только более громкий и настойчивый.
— По-моему, мы должны спуститься вниз, — сказала Вера срывающимся шепотом.
— А они не возьмут нас в плен? — Я стучал зубами, как в лихорадке. Голова пылала.
Вера, не ответив, присела на корточки. Я взглянул на нее, и мне показалось, что от волос Веры летят крошечные искорки.
— Думаю, что нам нужно спуститься вниз, — снова повторила она. — Если мы не подчинимся, нас попросту пристрелят.
Она быстро вскочила на ноги. К ее платью пристали соломинки. Вера направилась к лестнице, даже не оглянувшись, в полной уверенности, что я следую за ней. Мне и в самом деле вовсе не хотелось, чтобы немцы меня пристрелили, и я покорно двинулся за Верой. Мы спустились один за другим по лестнице, которая, как и раньше, прогибалась под нашей тяжестью. Бога я больше не поминал и лишь безмолвно призывал маму и папу. За всю свою жизнь я еще ни разу так не боялся, даже в тот день, когда самолеты появились над лесистым склоном и сбросили бомбы на беженцев.
Вера осторожно приотворила дверь амбара.
— Подыми руки! — шепнула она мне.
Я поднял руки вверх — точно так же, как и она.
Шагая за ней следом, я вдруг вспомнил, как мы играли в войну на Флире и кричали: «Руки вверх!» С веселой беспечностью мы поднимали руки, зная, что нам не грозит вражеская пуля. Иное дело теперь. Немцы стреляют настоящими пулями и из настоящих винтовок.
Мы остановились, ослепленные ярким дневным светом, и вдруг услыхали смех. Я поднял глаза и увидел прямо перед собой хохочущих немцев.
Три винтовочных ствола медленно опустились. Черные сапоги сдвинулись с места.
— Ach, lieber Gott, es zind tsvai kelbchen.[14]
«Kelbchen, kelbchen», — твердил я про себя. Это словечко, казалось, назойливо жужжало у меня в мозгу. Сейчас они нас убьют. Они хохочут, потому что их забавляют наш страх и наше смущение, но это ненадолго. Сейчас они направят на нас свои винтовки.
Немцы подошли к нам поближе. Снова произнесли свое «Lieber Gott» и «Himmel»[15] и кивком подозвали нас к себе.
— Komm mal her.[16]
Лица у них были совсем не злые, глаза смеялись. На поясе у всех болтались ручные гранаты. Вера, опустив руки, нерешительно двинулась к немцам, я поплелся за ней.
Один из солдат дружелюбно окликнул Веру, и остатки моего страха улетучились. Нет, они совсем не злые, эти немцы. И совсем не похожи на дьяволов, и не убивают невинных детей, как меня уверяли.
Вера взяла меня за руку.
— Они нам ничего плохого не сделают, — сказала она.
— Конечно, — согласился я.
Мы увидели стоявшие на дороге танки. Их было меньше сотни, и все же так много танков сразу мне никогда прежде не приходилось видеть. Я даже подумал, что, наверно, все немецкие танки собрались именно здесь. С каким-то странным, смутным чувством шли мы вдоль длинной колонны бронированных колоссов, остановившихся на затененной высокими деревьями дороге.
Робко поглядывая на эти стальные чудовища, мы испытывали одновременно восхищение и страх. Так вот какие они громадины, эти машины, которые мы знали лишь в виде забавных жестяных игрушек. Да и выглядят немецкие танки совсем не так, как бельгийские или английские, — эти были намного мощнее и внушительнее. Танки союзников почему-то напоминали небольшие деревенские мельницы для обмолота зерна и бобов или еще какие-то сельскохозяйственные машины и меньше всего были похожи на военные орудия. Защищенные легкой броней и вооруженные короткими, маломощными пушечками, они казались совсем безобидными, непохожими на настоящие. Немецкие же танки — совсем другое дело. Неудивительно, что наши солдаты бежали от этих чудищ, не дожидаясь, пока они направят на них свои орудия.
Сейчас стальные чудовища спали, остановившись на обочине. Люки были открыты, и танкисты вылезли из их чрева, чтобы глотнуть немного свежего воздуха. Лица у них были чернее сажи, и почти на всех — телефонные наушники.
— У них настоящие телефоны? — спросил я Веру.
— Да, полевые телефоны, — сказала Вера. Она все и всегда знала. — Экипажи с их помощью поддерживают связь.
Это было настоящее чудо: танки, снабженные телефонной связью. Я спросил, а есть ли в наших танках такие телефоны, но Вера сказала, что специально этим вопросом не занималась, может быть, и у наших все это тоже есть.
Чумазый танкист швырнул нам из открытого люка несколько апельсинов. Мы удивились, но подобрать их не посмели. Зато беженцы, которые снова появились на дороге, набросились на апельсины как безумные. Однако немец заорал что-то и приказал жестом отдать фрукты нам, детям. И эти жадины с хищными крысиными глазками поспешно протянули нам апельсины. Немец кивнул головой и добродушно рассмеялся.
Я рассовал апельсины по карманам, и мы с Верой, не оборачиваясь, пошли дальше.
— Как думаешь, они не отравлены? — спросил я.
— Дурачок! — Вера засмеялась.
Метров через сто, когда немецкая танковая колонна осталась позади, мы съели апельсины, укрывшись в тени живой изгороди, которая, как мы потом убедились, окружала церковный двор. Посреди двора валялась треснувшая от взрыва плита, которую не успели поставить на могилу, на нее мы и уселись. Оба еще не оправились от испуга и подавленно молчали. Где-то совсем рядом была смерть, и теперь мы смотрели на людей и на все окружающее совсем по-другому, как бы сквозь стекло — так смотришь на диковинные экспонаты в музейных витринах. В музее истории разных народов, куда папа меня несколько раз водил (вообще-то он назывался как-то иначе, но я не запомнил), за стеклом стоял саркофаг с набальзамированным телом, называемым мумией. Эти люди, которые там лежали… были какие-то странные: не мертвые, но и не живые. Какое это удивительное чувство: быть почти мертвым, а потом вновь возвратиться к жизни. Кажется, что ты как будто никогда и не существовал, словно какое-то время ходил с завязанными глазами, неуверенно ощупывая кончиками пальцев людей и предметы и ничего не узнавая. И тут в памяти всплыло слово «kelbchen». Я спросил Веру, что оно означает, но она тоже не знала.
— Немецкий солдат сказал так про нас, когда мы вышли из амбара, — напомнил я.
Она кинула апельсиновые корки через изгородь.
— Да? Он так сказал? Я что-то не припоминаю.
— Он сказал: «Tsvai kelbchen».
— Tsvai — это два, — пояснила Вера.
Верно, это я и без нее знал. Но что означает «kelbchen»?
— Наверное, это что-нибудь смешное, они так захохотали оба, — сказал я.
Вера осторожно потрогала волдыри на своих пятках и сморщилась от боли. Пока она раздумывала, как быть, двое парнишек отделились от толпы и направились в нашу сторону. Ровесники Веры, а может, чуть помладше. Мальчишки, с любопытством разглядывая нас, замедлили шаг и наконец остановились совсем рядом, засунув руки в карманы брюк.
