что меня так насторожило. И мы попались. Верине любопытство выдало нас. Немец нас заметил. Он остановился возле самой лодки, и его индейское лицо выразило крайнее изумление. Он, видимо, был поражен не меньше нашего. Но тут же засмеялся и свистнул сквозь зубы.
— Ach soo, wajs ojer moetter das?[18] — насмешливо воскликнул он. И, повернувшись, махнул своим дружкам, которые вскочили в мгновение ока.
— Ach soo, ach soo! — весело смеясь, повторял он снова и снова.
Он, видимо, находил очень забавной всю эту историю. Лодку окружили краснорожие вояки, глядевшие на нас с нескрываемым любопытством. Один из них спросил:
— Was ist loos?[19]
А другой, с забавной физиономией, небольшого росточка и, видимо, самый молодой среди них, с лукавой укоризной поднял вверх указательный палец:
— Nana, zo joeng hendas werfuurt sjoon die meedchen…[20] Я несмело хихикнул. Право же, эти немцы мало похожи на злодеев. Одного только жаль, я ни полслова не понимал из их болтовни. Солдат, который нас обнаружил, жестом приказал вылезти из лодки, и после некоторого колебания мы подчинились. Я первым выскочил на берег. Когда же следом за мной поднялась Вера, все четыре серо-зеленых солдата, отталкивая друг друга, бросились ей на помощь. Они держались с ней очень дружелюбно, гораздо приветливей, чем со мной.
Самый задиристый шутливо дернул ее за волосы и бросил ей какое-то смешное, булькнувшее словечко, что-то похожее на «liebchen».[21]
Кольцом окружив нас, они, смеясь и шутя, повели к тому месту на берегу, где только что сидели сами. Спросили, не голодны ли мы. Мы сразу поняли, что означает слово «hoenger», [22] и, как ни отказывались, они всучили нам все же по нескольку ломтей кислого и с кислым запахом темно-коричневого хлеба. Они были совсем не злые, эти немцы. Наша боязнь быстро улетучилась, и, хотя они ни слова не понимали по-фламандски, а мы — по-немецки, мы попытались объясниться друг с другом. Немцы слушали нас внимательно, и это нам понравилось. Больше всего их занимала Вера, они уложили ее на траву и стали напевать песенку, в которой без конца повторялось ее имя. Вера не сопротивлялась, хотя щеки ее рдели и она нервно посмеивалась, не произнося ни слова. Мне стало обидно: они уделяют ей так много внимания, а обо мне забыли, но я не подал виду, что меня это задело. Наверное, все четверо влюбились в нее, что было немудрено, ведь Вера такая хорошенькая. Солдаты, конечно, стали допытываться, кто мы. Брат с сестрой? Я помотал головой.
Самый младший, со смешным лицом, показавшийся мне и самым тихим и безобидным, заставил меня отхлебнуть из его фляжки. Питье, по первому ощущению совершенно безвкусное, обожгло рот. Но дальше все было просто чудесно: они спросили, не хотим ли мы поехать с ними в Антверпен. О таком мы не смели и мечтать. Оба, конечно, обрадовались и тут же согласились. Солдаты нахлобучили каски, а водители надели еще и защитные очки, сразу став похожими на дьяволов, впрочем, мы их уже нисколько не боялись.
Я с интересом наблюдал, как они заводят мотоциклы, и даже вошел в голубое облако газа, запах которого очень мне нравился. Из глушителей полетели искры. Все были готовы двинуться в путь.
Мы с Верой должны были ехать в колясках на коленях у солдат. Я уселся к косоглазому солдату с перебитым носом, который нравился мне гораздо меньше остальных. У него были острые коленки, а от мундира почему-то пахло сырыми древесными опилками.
Обступившие шоссе деревья зеленым вихрем проносились мимо. Я укрылся за высоким ветровым стеклом, и лишь налетавший сбоку порывистый ветер трепал мои волосы. Я почти не различал встречавшихся нам людей и домов, так стремительно мы пролетали мимо. Вспомнилась вдруг наша поездка с Эваристом, как мы тащились тогда еле-еле, грузовик Эвариста казался мне сейчас жалкой таратайкой, медлительной, как черепаха, по сравнению с бешено мчавшимися немецкими мотоциклами. Вера ехала в мотоцикле, идущем впереди, сидя на коленях у солдата, который первым обнаружил нашу лодку, и я видел, как он крепко держит ее за талию, чтобы не упала. Звали его Курт. По-немецки «курт» значит «короткий», но это же не всегда говорит о росте человека. Из четверых именно он был самым высоким. У остальных были такие же односложные имена: Хейн, Фрид и Ханс. Хейн, молчаливый и самый добродушный, вел первый мотоцикл. Фрид, тот, с перебитым носом, был самый злой, у него на коленях я и восседал. А Ханс, солдат с рыжей колючей бородой, был нашим водителем. Я сразу же стал легко различать их и немало гордился этим.
Сумасшедшая, головокружительная гонка. Асфальт взвизгивал под колесами. Минут через десять Ханс сбросил скорость: он догнал первую машину и пристроился сбоку. Я заметил, что это была своего рода игра. Корча жуткие рожи, Ханс и Хейн перекликались друг с другом, а выпуклые стекла очков делали их похожими на настоящих дьяволов. А я, улыбаясь, поглядывал на Веру и махал ей рукой. Она отвечала мне тем же — правда, не так весело, как я. Между нами завязалась как бы своя собственная игра, мы обменивались знаками и жестами, понятными только нам двоим, и совсем не нужно было напрягать голос, чтобы перекричать рев моторов и свист ветра. Это было великолепно! Ветер словно смел все мерзкое и страшное, что терзало тело и душу. Все забылось: уродливая физиономия дядюшки Андреаса, полураздетая женщина в коридоре, обезглавленный немецкий солдат, вши и голод и многое-многое другое. Мчаться навстречу ветру и солнцу было так чудесно, что у меня захватило дух.
Ханс лихо обошел первый мотоцикл, и мы вырвались вперед. «В Антверпен! — ликовал я. — В Антверпен! Домой!» О том, чтобы попасть домой, я уже и мечтать не смел, и сейчас при одной мысли об этом меня бросало в жар и холод. «Еду домой!»
Через полчаса Ханс замедлил ход и подал следовавшему за ним Хейну, очевидно, заранее условленный знак — медленно поднял и опустил руку. Я недоумевал, что случилось. Ведь дорога перед нами совершенно свободна. Мы вдруг свернули с асфальта на ухабистую проселочную дорогу. Меня так затрясло, что я вцепился в борт коляски. Лес, обступивший дорогу с обеих сторон, заплясал у меня перед глазами. Справа, за стеной деревьев, открылись луга, они, точно зеленое штормовое море, то вздымались к небу, то уходили вниз под колесами мотоциклов.
Я ни о чем не спрашивал. Решил, что водители выбрали кратчайший путь через поля и леса, а потом снова свернут на шоссе. Но дело, видимо, было не в этом — после второго поворота мы остановились.
Я вопросительно заглядывал в лица солдат. Сейчас они казались мне вовсе не такими уж добродушными. Что-то случилось. Между ними словно кошка пробежала, хотя за все это время они перебросились лишь несколькими словами.
— Выходите! — приказал Курт. Мы вышли. Я кинулся к Вере.
— Что все это значит? — тихо спросил я. Очевидно, Курт успел объяснить ей причину остановки,
и Вера ответила:
— Мы немного отдохнем.
Но сказала она это так взволнованно, раньше я такого за ней не замечал, видно, эта сумасшедшая езда доконала и ее. Ею овладело какое-то странное, похожее на восторг возбуждение. Оглядевшись вокруг, она сказала, блестя глазами:
— Как здесь прекрасно, правда?
Я окинул взглядом лес, луга и овраги, видневшуюся вдалеке, за лесом, крышу дома. Что тут прекрасного? Мы уже столько раз бывали в лесу и никогда не находили его восхитительным — во всяком случае, я ни разу такого не слышал.
— Да, — нехотя, со вздохом согласился я. Я-то надеялся, что мы мигом домчимся до Антверпена.
Пока мы разговаривали с Верой, Курт и Фрид расстелили большую плащ-палатку, похожую на ту, с которой мы не расставались, пока не пришлось бросить ее на берегу Лейе.
Впрочем, у Курта и Фрида плащ-палатка была намного больше нашей.
Они поманили нас.
— Идите сюда!
Мы подошли поближе.
— Zajt her nicht muude?[23] — спросил Курт.
Мы не знали, что на это следует ответить, только робко и нерешительно глядели на него, а он повторил:
— Muude?[24]
И, чтобы получше объяснить нам, что он имеет в виду, он уронил голову на грудь и высунул язык. Мы
