— Давай, малыш, подымайся сюда.
Он, видимо, подумал, что я хочу прокатиться, но я решительно затряс головой и сбивчиво объяснил, что случилось. Я рассказал ему, что в лесу лежит девочка — я указал рукой, — она очень больна и наверняка умрет, если никто ей не поможет. Я был возбужден, испуган и нетерпеливо, с безнадежной настойчивостью повторял одно и то же, боясь, что мужчина откажется:
— Ну, пожалуйста… Правда, пойдемте, пожалуйста…
Мужчина неторопливо расспросил, как Вера очутилась в лесу и что, собственно, с ней произошло. Я бессвязно рассказал о немцах на мотоциклах, которые взяли нас с собой, а потом напоили допьяна. Что они сделали с Верой, я объяснить не мог, потому что и сам толком не знал, да это оказалось и не нужно, мужчина и без того все понял. Его лицо напряглось, и сквозь стиснутые зубы он пробормотал ругательство, которое я услышал несколько дней назад вблизи лесного склона между Поперинге и Мененом: «Грязные свиньи». Он не кричал, он, сдерживая бешенство, прошипел его, скрипнув зубами.
Значит, и он тоже ненавидит немцев и, так же как я, возмущен тем, что натворили эти кровопийцы. Мужчина крикнул, просунув голову в фургон:
— Юл!
Оттуда показался пожилой человек в фланелевых брюках и тонкой фуфайке, какие носят палубные матросы на больших судах. Наверно, он и в самом деле служил когда-то на флоте — на руке у него был вытатуирован голубой якорь. А еще у него были смешные брови — нарисованные кисточкой рыжеватые полукружья, совсем как у клоуна.
Мужчина в желтой рубашке рассказал Юлу, о чем идет речь, повторил мой рассказ, только более отчетливо и внятно, а под конец сказал:
— Пойди с мальчиком, я вас здесь обожду.
— Пошли! — Юл быстро и ловко выпрыгнул из фургона с таким видом, точно радовался, что наконец- то и для него нашлось дело.
Он спросил, сможет ли девочка сама дойти до шоссе.
— Нет, менеер, не думаю, — ответил я.
Юл, обернувшись, крикнул сидевшему на козлах вознице:
— Слышь, она, видимо, не сможет идти сама. Придется ее везти.
— Может, и так, — ответил мужчина с коричневым, дубленым лицом. — Только нам это ни к чему. Не дай бог помрет по дороге, хлопот тогда не оберешься. Пусть она там пока полежит, а я попробую добыть машину. Юл хлопнул меня по плечу:
— Вперед, малыш! Как тебя звать?
— Валдо.
Он пренебрежительно фыркнул:
— Вот так имечко! У нас так жеребца звали. Старый он был. В один прекрасный день взял да и околел, прямо в оглоблях. Ну да твоей вины тут нет, что тебя так назвали. А как твою сестру зовут? Или это твоя подружка?
Он болтал без умолку, словно знал меня целую вечность. «Да замолчи ты, трещотка! — злился я. — Стрекочет как сорока».
Мы нашли Веру на том же месте, где я ее оставил. Она больше не стонала, лежала тихо-тихо с широко открытыми глазами.
Юл безмолвно склонился над ней. (Слава богу, хоть замолчал!) Сокрушенно покачав головой, он взял Верину руку и долго считал пульс. Потом с горечью бросил: «Мерзавцы». И, снова покачав головой, он забормотал какие-то слова, мне запомнились лишь: «звери», «бешеные собаки» и «садисты».
Наконец Юл выпрямился, почесал у себя за ухом, потом под мышкой, где темнел густой пучок волос, похожий на малярную кисть. Я смотрел на него, замерев от страха, и ждал, что он скажет. Я был уверен, что он скажет что-то ужасное, вроде: «Плохи ее дела!» — или: «Охо-хо!» Когда вот так, сквозь зубы, произносят «охо-хо», значит, дела и в самом деле плохи, значит, надежды мало и надо готовиться к самому худшему.
— Слушай, Валдо, побудь с ней пока, ее нельзя оставлять сейчас одну. Я пойду принесу бинты и еще кое-что, чтобы поддержать ее немного. Я скоро вернусь, а там подумаем, что дальше делать.
Я кивнул, не осмеливаясь спросить, что же все-таки с Верой. Вряд ли он ответит мне откровенно.
Юл скрылся в зелени леса, а я, скрестив ноги, тихонько уселся возле Веры, не в силах оторвать глаз от этого холодного фарфорового лица. На душе было невыносимо тяжело. Каждая жилка во мне была натянута и трепетала — как листок под порывами ночного ветра. Я сидел тихо, словно мышка, боясь потревожить Веру.
В траве застрекотал сверчок. Мне стало совсем жутко, я невольно вспомнил картинку в моей старой книжке: запряженные в похоронную карету сверчки везут мертвую ласточку. Я представил, что в карете вместо ласточки — Вера. Ведь ласточка — весенняя птичка, и Вера была как весна, такая юная, нежная. И вот теперь сверчки везут ее на кладбище. Господи, какой ужас! Я смахнул пальцами набегавшие слезы.
«Да нет же, нет! — думал я. — Ласточка была мертвая, а Вера живая. Она жива — я же слышу, как она вздохнула. Правда, вот она опять закрыла глаза, но это ничего не значит. Раз она вздыхает, ясно, что жива».
Сверчок умолк, и мои мысли улетучились. Вот сейчас Юл, наверное, уже подходит к фургону. Юл — тоже дурацкое имя, ничуть не лучше, чем Валдо. Я вдруг вспомнил, что лошадь нашего молочника звали Юлом. Жаль, что я ему этого не сказал тогда, просто в голову не пришло.
Наконец послышались голоса. Через дорогу шли какие-то люди, они явно направлялись сюда. Неужели Юл так быстро обернулся? Впрочем, ноги-то у него длинные, как у аиста. А с ним еще кто-то.
Голоса приближались. Под ногами захрустели ветки. Солнце сквозило в листве над моей головой, пестрыми бликами падая мне на руки, светлым нимбом окружив бледное Верино лицо.
Вот они и пришли, эти люди, которых я никогда раньше не видел. Юл шагал впереди, остальные — за ним: три, четыре, пять… Я видел их точно во сне, мертвец среди живых. Можно подумать, что я для них всего лишь призрачная тень, сквозь которую беспрепятственно проникает взгляд, они будто и не замечали меня и со мной даже не заговорили, только обошли меня и склонились над Верой, потом осторожно подняли ее с земли. Я слышал голос Юла, перекрывавший все остальные. Ну почему они так оглушительно орут!
Они несли Веру, шагая по двое с каждой стороны. Кто-то тронул меня за плечо. Я не обернулся. Это, конечно, Юл. Молча, чувствуя, как сдавило горло, я плелся за ними через бесконечные заросли папоротника. Наконец мы вышли из лесу, и я увидел на дороге санитарную машину с открытой дверцей. Вокруг уже собралась толпа — мужчины и женщины. Лица у всех глупые и сострадательные, я заметил еще нескольких немецких солдат и невольно вздрогнул при виде серо-зеленых мундиров. Солдаты удерживали любопытных на расстоянии. Возле санитарной машины справа стоял офицер, он ни с кем не разговаривал, кроме коричнево загорелого возницы фургона. Офицер нетерпеливо похлопывал ободранной белой веточкой по сапогам, лицо у него было жесткое, с резко очерченными уголками рта, я слышал, как он несколько раз сурово произнес: «Kriegsgericht».[30] И опять это странное слово «Krieg», оно у немцев постоянно на устах. Что оно означает? Стоя на обочине, я наблюдал за тем, что делается на дороге. Я все еще был как во сне, все еще мертвец, бесплотное существо. И только сердце громко стучало, словно напоминая о том, что сердце мертвого человека стучать не может. Дверцы санитарной машины захлопнулись, и только тут я осознал, что произошло. Зарычал мотор, солдаты вскочили в машину, последним — офицер.
Я уже не испытывал страха. Ни перед чем. Обезумев от горя и отчаяния, я бросился бежать за машиной.
— Вера! — кричал я.
Санитарка ехала, медленно пробираясь по тряскому проселку. Я бежал за машиной, не сводя глаз с красного креста, я кричал, я громко плакал, горячая боль раздирала легкие. Расстояние между мной и машиной росло с каждой минутой. Я остановился посреди дороги, судорожно всхлипывая. Одиночество безмерной тяжестью навалилось на меня. Кто-то позвал меня, я узнал голос Юла, почему-то очень высокий. Он успокаивал меня:
— Пойдем, Пятачок. Они доставят ее в Гент, а мы тоже туда едем. И тебя подвезем.
— В Гент? — Я продолжал судорожно всхлипывать.
