– Глазам не верю, – пробормотал генерал. – Все, что было у Грабовского в кармане, я лично уничтожил. Вот этими самыми руками…
– Так то в кармане, – сказал Глеб. – А эту штучку уважаемый Борис Григорьевич любезно оставил у меня на кровати. Как знал, что она мне пригодится. А может, и знал? Он ведь у нас ясновидящий!
– Был бы ясновидящий, не влез бы по уши в дерьмо, – неприязненно, но с явным удовлетворением проворчал Федор Филиппович.
– Вот и я так думаю, – согласился Сиверов, пряча шприц в карман.
Постучав и не дождавшись ответа, Хохол приоткрыл дверь и, просунув голову в щель, заглянул в кабинет. Хозяин сидел за освещенным настольной лампой письменным столом и что-то быстро, как машина, писал от руки. Несмотря на очередное похолодание, окно в кабинете было приоткрыто, и, когда Хохол распахнул дверь, ледяной сквозняк взметнул лежавшие на столе бумаги. Даже не повернув головы, Грабовский придержал бумаги ладонью левой руки.
– Простудитесь, Борис Григорьевич, – укоризненно сказал ему Хохол.
Хозяин не ответил. Он продолжал работать, как будто никакого Хохла в помещении не было. Прижатые его ладонью бумаги шевелились, как живые, трепеща краями. Поплотнее запахнув на груди любимое кимоно, над которым не уставал потешаться Кеша, Хохол вошел в выстуженную комнату, на цыпочках, чтобы не мешать хозяину, пересек ее и закрыл окно. На подоконнике обнаружилась небольшая лужица талой воды, а снаружи, на карнизе, снег выглядел так, словно его небрежно смахнули рукой. «Снежки лепил, – подумал Хохол о Грабовском, поворачивая оконную ручку и опуская жалюзи. – Видно, отвлечься захотелось. Все пишет, пишет… И главное, от руки. Опять, что ли, компьютер сломал?»
Он посмотрел на компьютер. С виду тот был целехонек, только выключен. На корпусе монитора мигала зеленая лампочка; впрочем, неисправность могла скрываться где-то внутри черно-серебристого системного блока. Хохол в компьютерах ничего не понимал и ничего о них не знал, кроме того, что эти штуковины стоят сумасшедших денег, а толку от них чуть.
– Включили бы компьютер, – сделал он еще одну попытку заговорить. – Небось рука уже болит с непривычки!
Грабовский снова не ответил и даже не взглянул в его сторону, только убрал руку, которой придерживал бумаги на столе. Все было ясно: хозяин не хотел, чтоб ему мешали. Хохол по горькому опыту знал: если Б.Г. в таком настроении, его лучше не трогать. А то вот так потерпит-потерпит, а потом развернется да как запустит чем-нибудь в башку! Успеешь увернуться – твое счастье, не успеешь – пеняй на себя.
– Ну, как знаете, – сказал Хохол и вышел, тихонько прикрыв дверь.
Грабовский продолжал писать. Рука у него действительно устала с непривычки, но работа уже близилась к концу. Ноющую боль в сведенных от напряжения пальцах он чувствовал как бы сквозь туман и не обращал на нее внимания. У него была работа, которую нужно было закончить, и ни о чем другом он сейчас просто не мог думать. Да, пальцы устали, но зато теперь никто не усомнится в подлинности письма. А если усомнится, на то и графологическая экспертиза – материала для нее в письме предостаточно…
«Я хочу, чтобы мое письмо было опубликовано,
– писал Борис Григорьевич своим крупным, как у второклассника, почерком, –
хочу, чтобы не только вы, но и все остальные знали: мир населен болванами, и я всю жизнь получал неописуемое удовольствие, дергая их за ниточки. Пустоголовые картонные марионетки – вот кто вы такие, и, уходя, я на вас плюю».
Он поставил подпись, сложил исписанные листки и поместил их в приготовленный заранее конверт с адресом редакции. Заклеив конверт, Грабовский деревянным движением повернулся к двери и крикнул:
– Хохол!
Голос у него был громкий, но какой-то тусклый, бесцветный. Вскоре из коридора послышались торопливые шаги, и в кабинет без стука вошел Хохол.
– Пошли кого-нибудь к почтовому ящику, – все тем же безжизненным голосом монотонно произнес Грабовский, протягивая ему конверт. – Это надо немедленно отправить.
– Зробимо, – сказал Хохол, взял конверт и, бросив на хозяина пытливый, озабоченный взгляд, скрылся за дверью.
Не вставая, Грабовский вместе со стулом повернулся к столу, выдвинул нижний ящик и достал оттуда пистолет – тот самый миниатюрный «вальтер», которым так и не успел воспользоваться в красногорской больнице. Механическими движениями проверив обойму и дослав в ствол патрон, он снова развернулся лицом к двери, опустил руки и стал ждать – терпеливо, ни о чем не думая и почти ничего не чувствуя, кроме желания сделать то, что считал необходимым.
Так прошло около пяти минут, на протяжении которых Борис Григорьевич ни разу не пошевелился. За спиной у него по-прежнему горела настольная лампа, превращая его фигуру в темный, лишенный деталей силуэт, обведенный по контуру ярким световым ореолом. Углы кабинета тонули в полумраке, и в полной тишине было слышно, как на запястье у Грабовского тихонько стрекочут, отсчитывая секунды, массивные часы на золотом браслете. С того места, где сидел Б.Г., ему была хорошо видна приоткрытая дверца сейфа, за которой в сумраке смутно белели аккуратно сложенные пачки банкнот. Стопки были неравной высоты, а одна пачка и вовсе вывалилась из сейфа и лежала на ковре, лишь по счастливой случайности не замеченная Хохлом. То, что в сейфе до сих пор оставались деньги, могло показаться Грабовскому странным, но не показалось: во-первых, он сейчас вообще ничему не удивлялся и ни на что не обращал внимания, а во-вторых, поздний гость ясно сказал, что забирает только то, что принадлежит ему. Как это он выразился? «Не хочу показаться мелочным, но у меня нет привычки оставлять следы. Особенно в виде крупных денежных сумм…» Грабовский тогда не понял, что он имел в виду; не понимал он этого и сейчас, и его это ничуточки не волновало – ни тогда, ни теперь.
Потом вернулся Хохол.
– Готово, – сказал он, появляясь на пороге кабинета. – Отправил этого, который у ворот бездельничает… все время забываю, как его зовут. Вы бы прилегли, Борис Григорьевич, а то что-то вид у вас устатый. А может, перекусите?
Грабовский молча поднял правую руку. Световой блик скользнул по гладкому железу пистолетного ствола, но Хохол не успел осознать увиденное, потому что в то же мгновение раздался выстрел. Пуля пробила полу кимоно и вонзилась в мясистую ляжку – Грабовский давно не упражнялся в стрельбе, да и расстояние было великовато для прицельного огня из этой спринцовки.
– Осторожнее! – крикнул Хохол, решивший, что пистолет выстрелил случайно, по ошибке. – Оно ж заряжено!
Грабовский ничего не ответил; Хохол, в котором вдруг пробудилась способность заглядывать в недалекое будущее, прервал прения и выскочил за дверь, в которую немедленно с треском влепилась еще одна пуля.
Борис Григорьевич встал. Из коридора, стремительно удаляясь, доносились панические вопли Хохла, который звал на помощь Кешу. Держа дымящийся «вальтер» в опущенной руке, Грабовский неторопливой, размеренной поступью пересек кабинет, открыл простреленную навылет дверь и вышел в коридор.
Кеша уже бежал ему навстречу по мягкому ковровому покрытию – огромный, встревоженный, в белой рубашке с расстегнутым воротом, перекрещенной ремнями наплечной кобуры. Его тяжелый черно- серебристый «глок» оставался на месте, в кобуре: Кеша просто не мог себе представить ситуацию, в которой ему пришлось бы стрелять в хозяина.
– Что случилось? – закричал он издали. – Кто стрелял? Из Хохла кровища так и… Эй, эй, не надо так шутить!
Но шутить с ним никто не собирался. Короткоствольный «вальтер» плюнул в него огнем, и на белой рубашке расцвела темно-красная роза. Кеша остановился, словно с разбега налетев на стену, лицо у него сделалось удивленно-обиженным, как у ребенка; левая рука вытянулась вперед, будто Кеша пытался ею
