– Ты ее видела? – Смирнов стоило труда не смотреть в вырез Наташиной кофточки.
– Да. Я покупала салфетки в киоске, а милиционер, старшина, говорил одному мужчине, на тебя посматривая, как на чудо, что ты на двадцать лет вперед видишь, и тетке нагадал такое, что она умом на фазу сдвинулась.
– Да так, ничего особого я не говорил. Просто увидел у нее серьезную болезнь, и мужу ее хвост накрутил.
– Ты мужу сказал о болезни, не ей?
– Да. Отдыхать ведь приехала… Не хотелось ее печалить.
– Ты добрый, да?
– Бывает иногда…
Он помолчал, глядя испытующе. И сказал:
– Слушай, давай, остановимся на привал? Тут невдалеке есть щель. Уютная, с ручейком.
– Уютная, с ручейком? – улыбнулась она.
– Да. Очень хочется остановить время.
– Давай, остановим. Только не торопись, ладно? – посмотрела красноречиво.
– Кто знает жизнь – не торопится, – изрек он и, подняв рюкзак, жестом попросил продолжить путь.
28.
Щель была не самая лучшая, но для ночевки вполне годилась. Поставив палатку в ее глубине (чтобы не увидели люди Олега), они пошли купаться, и он был пленен женщиной окончательно. Фигурка у нее была притягательно женственной, такой, что у него, шедшего сзади, задерживалось дыхание. И руки, и ноги, и животик и все остальное изводили его мужской взгляд и переворачивали все внутри.
– Слушай, я не могу на тебя без паники смотреть… – сказал он, когда они бок об бок легли на песок. – Ты такая… Давай, на ночь ты меня фалом свяжешь?
– Какая я? – заулыбалась женщина.
– Когда на тебя смотришь, то понимаешь, что все жизненное зло – это мелочь. Ты перевешиваешь все мирское зло. Тебя надо отправить в психушку для неудачливых самоубийц и им показывать. Я уверен, ты бы всех их вылечила.
– Спасибо за психушку. Ты что, и в самом деле влюбился?
– Да нет… Пока нет. Просто я приоткрыл дверь и увидел мир, к которому стремился всю жизнь. Да, увидел мир, но пока не знаю, настоящий он, или просто все это декорации, хорошо сделанные, но декорации, декорации какой-то неизвестной мне пьесы.
– Нет, ты знаешь…
– Да, знаю, и потому не спешу входить…
Наташа придвинулась, и он почувствовал ее тело. Ее сладкое бедро. Лезвием пронеслась мысль: 'Наброситься? Целовать? Шептать 'люблю'?' И плугом прошла другая: 'Нет, постою еще на грани. Лучше стоять на этой прекрасной грани жизнь-любовь, чем падать в пропасть и видеть внизу кости. Видеть кости, потому что на дне всех пропастей – кости.
Но он не смог не ответить на прикосновение тела. Посмотрев на женщину – она ждала ответного хода – потянулся губами к ушку.
Она его придвинула.
Как только он прикоснулся к мочке, прикусил, потеребил губами, случилось нечто такое, что выходило за рамки каких бы то ни было приличий.
Был конец дня.
Солнце тянулось к горизонту.
Метрах в пятидесяти разлагались нудисты.
И вдруг любовь, забывшая все на свете, любовь, взорвавшаяся гранатой, и отбросившая все в никуда.
Когда солнце, море и нудисты вернулись на места, Евгений Евгеньевич был счастлив, был богом. Он смотрел в голубое небо и почему-то думал о мосте Святого Лодовико. Голова Наташи лежала у него на груди, и он знал: она счастлива, ей хорошо, потому что он дал ей что-то хорошее.
То, чего у нее никогда не было. Он знал, что она сейчас лежит и смотрит в голубое небо и думает, сможет ли она прожить теперь без всего этого. Подспудно, чисто по-человечески, ему хотелось приподнять голову и посмотреть ей в синие глаза, посмотреть и увидеть, к чему она склоняется. Но он не приподнял головы и не посмотрел, потому что знать будущего ему не хотелось.
Наташа повернула голову, он приподнялся. И они увидели в глазах друг друга совершенно сказочный Present Continuous Tens. Настоящее продолженное время.
– Давай устроим праздничный ужин? – предложила Наташа, пригладив ему брови. – У нас ведь праздник?
– Давай, – обрадовался Смирнов. – Только знаешь, мне сначала надо реализовать одну свою дурную наклонность.
– Какую?
– На каждой стоянке я убираю пляж на сто-двести метров в обе стороны. Ненавижу эти пластиковые бутылки! Они меня оскорбляют.
