– Да. Дело в том, что твой Сашенька Никитин был в легкой форме болен белой горячкой, а также психозом Корсакова. И когда он эту рассечку... ну как ее...
– Документировал, – подсказал я.
– Да, рассечку документировал и увидел в голубоватой породе розовый алмаз, да несколько красных прозрачных гранатов...
– Пиропов, – уточнил я.
– Да, пиропов... Так вот, когда он их увидел, он сам себе не поверил. И поэтому никому не сказал и в журнале...
– Документации, – опять подсказал я.
– Да, в журнале документации ничего не написал и не зарисовал, точнее, записал и зарисовал совсем другое. Понимаешь, он за день до этого русалку с козлиными рогами увидел... Русоволосую, с фонарем под глазом и папироской во рту. Плюс наколка синяя 'Трахни меня, милый!' на плече. Пришел после работы в свою палатку, выпил пару кружек браги, она всегда у него в армейской фляге за буржуйкой стояла, и только хотел спать залечь, глядь, а русалка на его кровати лежит, пальчиком указательным в плечико свое с наколкой тычет... Ну, он и побежал в соседнюю палатку к буровикам, привел их десяток, а они его на смех подняли, 'Совсем ты, Сом, белый стал, совсем! – говорить начали. – Пора тебя в рубашку смирительную заворачивать и в психушку везти'. Ну, Сашеньке пришлось сказать, что пошутил он... На следующий день эта история до тебя дошла, помнишь, наверное.
– Помню, как же, – улыбнулся я. – Я еще медсестру к нему послал, чтобы освидетельствовала. Она смотрела и сказала, что delirium tremens у Cома в полном разгаре.
– После этого освидетельствования возненавидел он тебя... – проговорила Синичкина.
– Возненавидел, возненавидел! – вскричал я, готовый говорить о чем угодно, лишь бы не думать о заминированной Москве. – А ты знаешь, что за три месяца до этого приехал с вахтой один такой горнорабочий, весь 'белый', глаза круглые, хотя божился, что адекватный, ну, я его и послал на четвертую штольню пробоотборщиком. И он пошел. Последний раз его там, внизу, у первой штольни видели. Канавщики у зарядной будки чай пили, он подошел, смотрит – кружка лишняя стоит. Схватил, выпил мигом, похвалил: 'Крепко завариваете!' – и ушел по тропе, руки за спину заложив, весь философский такой. А канавщики чуть чаями своими не поперхнулись – в той кружке солярка была, костер ею разжигали.
Потом горноспасатели искали этого гада по всем штольням, не нашли, всех геологов со срочных работ сняли, мы две недели в радиусе пятнадцати километров каждую сурочью нору обшаривали, на хребте Гиссарском труп таджика нашли, убитого в чабанской междоусобице, а его и след простыл. Так что к белогорячечным у меня особое отношение сформировалось...
– Ну ладно, ладно! Раскипятился, начальник, – успокоила меня Синичкина. – В общем, Сом своим глазам не поверил, никому не сказал, да и вообще все сделал, чтобы этот штрек по-быстрому закрестили...
– А когда алмазы эти на Поварской увидел, – продолжил за нее Веретенников, – понял, что не белая горячка их ему впервые визуализировала...
– Да, видимо, так, – согласилась Синичкина. – Понял, что алмазы, которые он в этой штольне видел самые, что ни есть настоящие.
– А зачем ты мне это письмо написала? – спросил я, поразмыслив и придя к мнению, что объяснение Анастасии в принципе безупречно.
– А очень просто! Мне, как любому нормальному человеку с нормальными инстинктами, нужны алмазы, розовые алмазы, много розовых алмазов, – хищно сузив глаза, проговорила Синичкина. – А одной за ними ехать было глупо и опасно и я решила взять тебя, тем более, что Сом говорил и много раз говорил, что человек ты в общем надежный и положится на тебя можно...
– Спасибо, растрогала, – улыбнулся я. И вспомнив, как алмаз с мухой попал ко мне, полюбопытствовал:
– Слушай, а зачем тебе все-таки понадобилась эта глупая комедия с триконями?
– Хотела, чтобы ты почувствовал себя главным героем этой истории, – лукаво улыбаясь, ответила Анастасия.
– Ну-ну... А откуда у Сома трикони? Он всю жизнь на разведке работал.
– Он всегда их с собой возил... Даже на Ярославском вокзале они с ним были... И с Поварской, убегая, прихватил. Они спасли его однажды на Памире, еще на студенческой практике. Все геологи в отгул уехали, а он остался палатку сторожить. Большую, десятиместную. А эти ботинки на центральном столбе на гвоздике висели, чтобы, значит, мыши внутрь не нагадили. И ночью на дощатый пол упали. С грохотом. С таким, что Сом проснулся, и гул лавины услышал. И успел убежать.
– Об этом случае он мне рассказывал, правда, без триконей. Палатку снесло и он ночью босиком и в трусах целых десять километров до ближайшего кишлака шел. Говорил, что если бы на ночь бражки не нахлебался, хана бы ему была полная...
– У меня есть еще один вопрос, – обратился к Анастасии Веретенников. – Насколько я понял, ты за Черным следила и потому на его даче в нужный момент и очутилась. Но почему с ментами? Они ведь могли алмаз увидеть?
– Им бы тогда не повезло, – ответила Синичкина, сделавшись серьезной. И полюбовавшись на наши вытянувшиеся лица, рассмеялась:
– Шучу я, шучу!
– Ничего себе шуточки, – задумался я. – Значит, я с самого начала был твоей марионеткой?
– Ну, зачем так примитивно, милый... Я просто хотела, чтобы ты был рядом со мной...
– Я растаял... – признался я, надев на лицо одну из самых глупых своих улыбок. И взял руку девушки в свою. Она была послушной и многообещающей.
Веретенников не позволил лирической паузе затянуться. Поморщившись, он сказал:
