останемся вдвоем против всех.
– Пойдемте за ним следом, потушим фонари и пойдем, – проводя Веретенникова взглядом, предложила до того молчавшая Синичкина. – В случае чего он прикроет нас своим пацифистским телом.
...Мы разошлись с Валерой на повороте к логову Али-Бабая. Перед тем, как свернуть, я предложил ему оставить свои намерения, но он отказался. Мне ничего не оставалось делать, как обозвать его кретином и идти вслед за Синичкиной и подземным арабом. Не успел я прошагать и пяти метров, как тишину штольни хлестко разорвал выстрел и следом за ним крик. Дикий, протяжный крик Веретенникова. Я бросился в ствол, но был остановлен засвистевшими навстречу пулями.
В кают-компанию я пришел со слезами на глазах. Увидев их, Али-Бабай положил мне руку на плечо и сказал по-русски примерно следующее:
– Не плач, Черни... Твой друг жива. Мертвый так не кричит. А если умирал – Аллах его рай забирал.
Взяв себя в руки, я похвалил его за успехи в изучении русского языка и попросил поднять мне настроение. Али-Бабай понимающе кивнул и ушел. Вернулся он минут через пятнадцать с бутылкой вина, двумя запасными обоймами к моему 'макару' и несколько противопехотными минами в обильной смазке. Отдав все это мне, удалился, пообещав возвратиться через шесть часов.
Заминировав единственный подход к кают-компании, я выбил у бутылки с вином ее пробковые мозги, устроился рядом с ушедшей в себя Синичкиной и принялся поминать Валеру.
'Бог так решил, – думал я, посасывая портвейн, оказавшийся совсем не плохим. – Бог решил, чтобы я оставался в заточении в этой сволочной штольне, а Валеру забрал к себе в райские кущи. И ему не надо будет мириться с Баклажаном, а потом два года долбить камень... Что ж, Валере всегда везло, он всегда мог устраиваться'.
А Синичкина не пила, она была бледна и по-прежнему о чем-то своем думала. Проникнувшись ее неподдельной грустью, я попытался утешить девушку, но она, недоуменно взглянув, отодвинулась. А потом вовсе свернулась калачиком и мгновенно уснула.
Обиженный ее недружелюбием, я выпил один за другим два стакана, устроился рядом с девушкой и, поворочавшись минут пятнадцать, задремал.
...Сначала мне снилась дочка Лена. Она спрашивала у Ольги, где ее папа. Ольга отвечала, что он уехал далеко-далеко работать и вернется очень нескоро. Лена не поверила, сжала кулачки и сказала:
– Я знаю, что ты прогнала папу! Он не мог уйти от меня сам!
Ольга отвечала, что папа не может жить спокойно, как все люди, и она устала от него.
– Если ты не вернешь его, то я быстро-быстро вырасту и уеду его искать, – выкрикнула Лена и убежала в темноту.
В темноте был я. Не говоря ни слова, дочь подошла ко мне, взяла за руку и куда-то потащила.
Сон прервала Синичкина – рука девушки мягко легла мне на грудь. 'Вот ведь ведьма, с дочкой разлучила, во сне разлучила, – подумал я, обозревая нежные пальчики с тщательно ухоженными коготками (один, на указательном пальце, был обломан). Как бы в ответ рука лениво заскользила вниз и завершила путь там, где я никак не ожидал ее видеть. Хозяин той части моего тела, оказавшись под 'крышей', сначала сжался от неожиданности, но потом пришел в себя и начал медленно, но верно подниматься 'на ноги'. Ощутив ладонью твердость, рука Синичкиной исследовала ее неспешными сонными движениями. И сделала это так проникновенно, что я, моментально загоревшись, придвинулся к девушке и поцеловал ее в губы.
И услышал недовольное: 'Отстань...'
Я не успел расстроиться, по крайней мере, по этому поводу: с устья рассечки-чайханы кто-то презрительно хмыкнул. Обернувшись, я увидел сначала собранного в кулак Полковника, а потом и такой понятный пистолет в его твердой руке.
Когда на его хозяина положения засияла издевательская улыбка, я запустил в нее подушкой.
9. Валерка убит, Кучкин присоединился... – Белоказаки, кулаки, Эдик Стрельцов и случай в Хороге. – Полковник учит жить. – Руки связаны, щека горит, а я беснуюсь.
Одной подушкой в логове Али-Бабая стало меньше.
После того, как пух осел, Полковник умело связал Синичкиной руки за спиной и, приказав ей сидеть смирно, повел меня в тюрьму подземного араба.
В последние несколько лет мне удалось научиться не рефлексировать по поводу неудач и дефолтов, особенно если они продолжаются в Present Continuous Tens. И пока мы шли, я не пенял на судьбу, а пытался выяснить судьбу Сашки Кучкина, а также кто и зачем прикончил Веретенникова.
– Александр Сергеевич присоединился к нашей компании, – словоохотливо начал разъяснять Полковник ситуацию. – А вот Валерий Анатольевич скоропостижно скончался от полученных ран...
– Скончался? – повернулся я, чтобы увидеть перед своим носом ствол пистолета.
– Да, понимаешь, скончался, – вздохнул полковник. – Видишь ли, я ошибочно решил, что следом за ним идешь ты, идешь, чтобы, значит, неожиданно на нас напасть; и решил не рисковать...
Я до сих пор до мельчайших подробностей помню этот эпизод. Узкий штрек, бугристые стены в рудничной пыли, Полковник с 'Гюрзой' в одной руке и керосиновой лампой в другой. И его лицо, подсвеченное снизу керосиновой лампой. И глаза. Глаза человека, предпочитающего убийство риску.
– Не любишь ты нашего брата, чекиста... – расшифровал Вольдемар Владимирович мой взгляд.
– Не люблю, – согласился я, возобновив движение. – И знаете почему?
– Почему? – спросил Полковник, интонацией показывая, что мое мнение по этому поводу чрезвычайно ему интересно.
– Да потому что мне кажется, что, будь я гэбэшником, я стал бы таким же, как вы, даже жестче и циничнее...
