'Юбилейное', малиновый джем в маленькой баночке, армейскую фляжку в брезентовом чехле (ее дал нам Сережка Кивелиди, черт бы его подрал) и... нож Саддама Хусейна.
Решив не замечать последний (слишком о многом он напоминал), я принялся за галеты. Синичкина, понаблюдав за мной со снисходительной улыбкой, начала рассказывать:
– Как ты, наверное, догадываешься, похоронил меня Баклажан живой и здоровой. Очнулась я через час, или около того, насквозь холодная, пришла кое-как в себя, вылезла из могилы, поднялась на водораздельчик и стала за ним, точнее, за вами наблюдать.
– Наблюдать, как он надо мной измывается...
– Да. Когда он тебя в древняк сбросил, я уже рядом с ямой была, а ударить его камнем по темечку, было, как говорится, делом техники...
– Да, уж, сзади бить ты умеешь.
– Яму взорвать у меня не получилось... – продолжила Синичкина, окинув меня недоуменным взглядом ('Когда это я била тебя сзади?'). – Изнемогла я рядом с ней, как-то по особенному изнемогла. Все мускулы растворились, все косточки, и сон на меня нашел, светлый, тихий такой и очень спокойный... И в этом сне я рюкзак свой где-то отыскала и вниз куда-то спустилась, по дороге потом шла... Шла, как будто послал меня кто-то всемогущий. Шла, шла, пока в этой пещере не очутилась. Залезла и сразу заснула. И во сне захотелось мне камешками поиграть. Нет, не погадать, на это у меня даже во сне сил было, да и без побоев это вряд ли получилось бы, а просто в руках подержать. Я проснулась, во сне проснулась, зажгла свечу, вынула узелок, высыпала алмазы, двадцать одну штуку – тринадцать одного размера, восемь чуть побольше – и стала из них узоры складывать, вот, на этом плоском камне. Складывала, складывала, а потом вдруг решила куб из двенадцати одинаковых камней сложить. И, знаешь, чудеса пошли – алмазы друг на друга, как приклеенные ложились. И смотрю я на этот куб из двенадцати алмазов, тринадцатый, такой же, в руке держу, не знаю, ставить его сверху или не ставить – боязно как-то стало. Но рука сама поставила. О господи, ты не представляешь, что произошло! Этот куб вспыхнул алым пламенем, знаешь, таким, что скала эта теплой стала, как живая плоть, а воздух озоном запах... А я... Знаешь, какая я была! Вся хворь из меня ушла, в том числе и будущие хвори, я как бы распространилась по всей Вселенной, все для меня стало предельно простым. Спроси меня в этот момент о чем угодно, я все бы рассказала и о прошлом, и о будущем. Я все знала, все, и поэтому вопросов у меня совсем никаких не было...
– Так, значит, ты про себя ничего не узнала?
– Нет! Я же говорила, что знала все, а кто знает все, тот не думает, тот просто знает...
– Гм... любопытный схоластический вывод. По-твоему получается, что Бог не думает... Ну и что было дальше?
– Погасло все. Исчез розовый свет, и алмазы стали прежними. Нет, даже не прежними, они стали совсем как простые стекляшки, как будто из них что-то выжали...
– А ты...
– А я развалила этот куб и новый построила, но он гореть и светиться не стал.
– Наверное, какая-то энергия в этих алмазах аккумулируется и потом высвобождается, – предположил я, забыв, что Анастасия оперировала с алмазами во сне.
– Да, после того, как сверху тринадцатый алмаз положишь...
– Опять критическая масса?
– Похоже, да. Этот ученый сумасшедшим своим умом до многого дотянулся...
'А может, и не во сне все это случилось?' – мысленно озадачился я и выдал:
– А ты сложи сейчас что-нибудь из тех восьми алмазов, что побольше. Может, и узнаем чего о нашем ближайшем будущем? Вдруг жить нам осталось всего несколько часов, а мы с тобой черт те чем занимаемся?
Синичкина поняла, что 'черт те что' – это все то, что не касается секса. И криво улыбнувшись, ответила:
– Я пробовала. Эти восемь совершенно индифферентными оказались. Я со зла их чуть было не выбросила.
– Тогда сложи из тринадцати. Может быть, они уже отдохнули.
– Давай, попробуем, – согласилась Анастасия (сама прелесть, я глаз отвести не мог) и, достав алмазы, стала укладывать их друг на друга. Но после того как тринадцатый алмаз был установлен, куб вспыхнул изнутри всего лишь на долю секунды.
– Не зарядились, – констатировал я.
– Да, и бог его знает, чем они заряжаются. Может – светом, может – теплом.
– А может быть, злом, – усмехнулся я, вспомнив, как Баклажан говорил, что розовые алмазы отсасывают зло из человека.
Мое неожиданное предположение заставило нас обоих задуматься.
Я вспомнил крест, на который молилась Синичкина в разведочной канаве: 'Семь алмазов по горизонтали, семь по вертикали, всего тринадцать, чертова дюжина. Крест из чертовой дюжины, крест, который помогает проникать в будущее. В будущее, которого нет. Вот дурак, о чем я думаю! Там бомба может каждую минуту взорваться, если, конечно, она существует, а я тут схоластикой занимаюсь. Бежать надо. В Москву или к вертолету. Дадут несколько лет за 'захват' вертолета, а как в тюрьму посадят – Сережка выкупит. А эта баба убьет, не моргнув глазом. А ведь какая нежная мордашка, какие чистые глаза... Нет, надо бежать, вот только пусть расскажет, кто она такая... Бегать я умею, а стрелять вниз сноровка есть не у каждого'.
А Синичкина думала о Чернове. О том, что он никак не умирает. 'Значит, это кому-нибудь надо, – улыбнулась она. – Значит, это надо мне. Трубка с алмазами завалена. Но остается эта дурацкая бомба на Поварской... Если этот алмазный куб имеет такую силу, все меняется, это не на четырех алмазах упражняться. Все кардинально меняется и поэтому надо уничтожить все следы. Чернов, приехав в Москву, на Лубянку побежит и расскажет обо всем, в том числе и обо мне. Надо его устранить. Отдамся ему сейчас,
