– Мне кажется, до Христова морального облика, вам как до Шанхая пешком.
Я согласился:
– Вы правы, уважаемый! Я только иду к нему, и будь он хоть в Шанхае, все равно дойду, потому что это надо, и вам в том числе.
Привезли на гольф-электромобиле Софью Павловну. Лицом она была темна и, как моя часть, малодоступна. Я понял – что-то случилось.
– Вчера вечером мой врач подверг ее гипнозу, – положил прокуратор руку на мое плечо, – и она сказала о маленькой девочке Любе из Казани, и о майоре Викторе Казакове из столичной милиции. Врач считает, что признание ее не вполне полное и предлагает повторить допрос с применением соответствующих препаратов. В успехе он меня просил не сомневаться, так как его жизнь и жизни близких ему чрезвычайно дороги.
Я увидел Любу. Она играла в детдомовском дворе с детьми. И трое из них вовсю протискивались в наш кристалл.
– Ты не беспокойся – они уже не больны и могут думать, – сказала девочка, прочитав мои мысли. – И за меня не беспокойся – все будет хорошо – ведь добро делать проще, чем зло.
Поцеловав ее в лобик, я увидел младшего лейтенанта Витю. Он сидел за конторским столом, и перед ним лежала конторская папка с жирной черной надписью 'Осина'. Бумаг в ней было немного, но они стоили его жизни.
– Меня скоро, видимо, уволят, а потом устранят, – посмотрел он на меня, – но эта папка бывшего начальника нашего ОВД, или один из ее близнецов, в любом случае попадет в 'собственную безопасность', и твоему Николая Сергеевичу ничего не останется, как удавиться.
– Знаешь что, товарищ майор, – сказал я вслух уже специально для Николая Сергеевича, – Ты не мучайся так за дочку, ты просто сейчас иди к ней, обхвати ее щеки ладонями, и влейся в нее всем своим существом, и она придет к нам. А что касается тебя... Пустив эту папку в дело, ты достигнешь своей Голгофы и сможешь после нее приступить к другим делам.
– Постараюсь, – ответил младший лейтенант Витя и, положив папку в кейс, пошел к дочери.
Я увидел Николая Сергеевича. Он, поняв, что я общался со 'своими', стоял, кислый.
– Ну, зачем вы так, – попытался я его успокоить, – не надо сейчас думать о плохом, давайте лучше попируем вместе, а потом вы принесете молоток и гвозди, и сердце ваше успокоится работой.
Он сделал знак легионером, и трое из них ушли за мясом, закусками и вином. Я подошел к Софье Павловне, взял ее руку, поцеловал.
– Все будет хорошо, – сказала она, виновато улыбаясь. – Теперь вы знаете, что меня пытают, и поможете, и я больше ничего не скажу...
– Конечно, все будет хорошо, конечно. Но...
– Что но? – Господи, как она прекрасна!
– Мне кажется, ты не вполне правильно себя ведешь... Ты должна помнить, кто ты, ты должна помнить, что всесильна, что Бог улыбается, глядя на тебя, как на свою частичку, как на свой путь. Понимаешь, у них власть, деньги, кастеты и пистолеты, но ты неподвластна им, недостижима для них, ибо ты высоко, ты на кресте.
– Я постараюсь, – Марья Павловна поцеловала мне руку, и мне не было это неприятно. – Знаешь, я смотрю на тебя, как на себя...
– Ты же вошла в меня, поделилась своей красотой...
– Я тебе не сказала... Я всегда хотела иметь ребенка... И теперь он у меня есть...
– Это я?
– Конечно ты. Но наполовину, – улыбнулась загадочно.
– Как это наполовину?
– Так. Что такое гамета знаешь?
– Ты беременна!?
– Да... Это случилось на крыше. Среди цветущих яблонь и под луной, которой не должно было быть, – помолчав, она добавила, как-то особенно:
– Будет сын...
– Ты сразу скажешь ему, кто он?
– Я уже сказала...
Мы обнялись. Николаю Сергеевичу это не понравилось, и он отменил пикник под крестом.
Меня прибили лицом к речушке с кувшинками. Павла – со стороны леса.
– Знаешь, что сказал святой апостол Павел перед смертью? – спросил я, освоившись с новым положением.
– Что? – голос Павла был пропитан болью.
– В конце жизни он сказал, что счастлив лишь тот человек, который, проведя жизнь в радости, вплоть до преклонных лет, вместе с подругой своей молодости, умирает, не потеряв ни одного сына.
– У меня не было ни сыновей... ни подруги... с которой я хотел бы прожить жизнь... – услышал я нескоро.
Кажется, это были его последние слова.
