утонуло в его громогласных велеречивых прощаниях. Ей так и не удалось переговорить с ним наедине, но сейчас это точно не получится.
— Когда соберемся на юг, заедем к тебе на минутку. Нам еще надо кое-что решить, помнишь? — оглушил он ее своим шепотом. — Я счастлив за тебя, доченька. Моя малышка догнала меня в мгновение ока.
Ром проводила глазами машину и медленно пошла с балкона. Мэдлин ждала ее, никогда еще в ее лице не было столько тепла.
— Ромэни, они такие замечательные люди. В прошлом году портрет Чарлза Фэрбэнка Мотзингера кисти вашего отца поместили в музей, а вы даже не упомянули об этом. А Майя просто чудо, такая приветливая и естественная.
— Да, да, — пробормотала Ром. Хотелось поскорее скрыться, пока еще ей не задают нескромных вопросов, пока еще не придуман более-менее убедительный ответ.
— Моя дорогая, конечно, я совсем не разбираюсь в вашем деле, но не кажется ли вам, что человеку с… э-э… положением Кэмерона больше подошли бы костюм и галстук? Да, я понимаю, он-то просил вас изобразить себя в этой… мм… этой дрянной рубашке, но если принять во внимание его положение… В общем, я надеюсь, вы понимаете, о чем я говорю.
«Если бы не этот жеманный вид, — подумала Ром, — то Мэдлин была бы очень недурна собой. Слава Богу, хоть Кэмерона нет. Уж с придирками Мэдлин я как-нибудь справлюсь, а вот Кэмерон…» Ром промямлила, что вроде бы согласна, и скрылась в своей студии. Здесь она прижалась к двери и медленно, с чувством выдохнула. Не прошло и полминуты, как открылась балконная дверь и появился Кэмерон.
— Можно войти? — спросил он.
— Нет, нельзя, — ответила Ром, даже не надеясь, что он послушается. Сдавшись судьбе, она смотрела, как он закрыл дверь и прошелся по комнате со свойственной ему кошачьей грацией.
— Чудный вечер, не так ли? — тихо произнес он, рассматривая один из этюдов; неделю назад Ром набросала одну из лошадей.
— Раз ты так считаешь… — Она приготовилась к отпору, скрестив руки на груди. Но Кэмерон не бросался к ней, и она с подозрением насупилась. И вдруг он одним вопросом вывел ее из равновесия:
— Не хочешь завтра отправиться с нами на Каменную гору? Сможешь? Или это слишком высоко для тебя? — Его заботливый тон заставил ее насторожиться, она восприняла его как явный вызов.
— Не попробуешь — не узнаешь.
— То есть ринуться очертя голову. — Он задумчиво кивнул. — Я, в общем-то, ожидал от тебя такого подхода.
Ром не доверяла его благодушию. Между ними столько опасных недосказанностей и обид — он притворяется.
— Похоже, ты победил свой страх замкнутых пространств, раз собираешься бродить по пещерам на этой горе, — язвительно предположила она.
Он усмехнулся, оперся на спинку кровати.
— Ну, не настолько. По правде, я не уверен, что справился с ним. Видимо, приспособился в пределах обычной жизни.
Ром смотрела, как настольная лампа подсвечивает его волосы, придавая им красноватый блеск. Просто неприлично быть таким красивым, таким безумно привлекательным. И ведь привлекательность не только внешняя; с самого начала она ощутила в нем что-то неумолимо притягательное, она защищалась под маской антипатии, пока не признала его власть над собой.
— Надень самые крепкие джинсы и что-нибудь с рукавами, чтобы не оцарапать руки. Что касается обуви, то оранжевые кроссовки отлично подойдут.
Пересиливая искушение дотронуться до него, она спросила:
— А как мы будем забираться туда?
— При помощи рук и ног. — Он невольно оглядел ее от ног в открытых босоножках до острых локтей. — Ребята небось наговорили тебе с три короба, а на самом деле лезть туда совсем не трудно. Другое дело, что там если упадешь, то на этом все и кончится. Но мы возьмем канаты для страховки, хотя бы на первый этап. А дальше все пойдет как надо.
— Ну, раз так. — Она вздохнула. Столько причин, чтобы не ходить с ним туда, но… — Раз меня завтра с утра ждет подъем в горы, я, пожалуй, буду ложиться. — Она многозначительно кивнула на дверь.
— Как только расскажешь мне про портрет. — Его голос был мягок, а требование жестким, как тиски.
— Что ж тут объяснять? — начала она выкручиваться. — Я пишу людей, разных людей, просто из интереса.
— Неубедительно. — Он пронзил ее всепонимающим взглядом. — Я, конечно, не могу судить сам о сходстве, лапочка, но если в целом реакция связана каким-то образом…
— Чья реакция?
— Мэдди, например. Боюсь, ты потрясла ее до глубины ее… светской души.
Ему бы только упрекать ее — хлебом не корми, хотя пора бы ей уже привыкнуть.
— А что остальные?
— Майя почти ничего не сказала, только улыбалась особенной, чисто женской улыбкой, — подчеркнул он. — Реакция твоего отца была интересной…
У нее было сильное желание спрятаться под кровать, но она все-таки выдавила:
— Интересной?
— Во всяком случае, его слова, если я их верно понял. Он сказал: «В ней, похоже, гораздо больше нежности, чем вы представляете, Синклер. Берегите ее».
Ром не смогла подавить стон. Она отвернулась к стене и закрыла глаза, сраженная невероятным предательством отца. Реджи все понял. Она поняла, что он все понял. Слишком часто он читал при ней самые потаенные мысли живописцев, ей ли его обмануть? Стоило ему изучить портрет, пейзаж, даже натюрморт, и он знал о художнике больше, чем тот сам о себе: его злобу, отчаяние, страсть, томление, радость… одиночество. «Картина может поведать обо всем, — говаривал он в философическом настроении. — Если в ней ничего нет, то по трем причинам: либо художник копирует чье-то творение, либо у него нет души, либо он нарочно пытается скрыть свои чувства. Из всех трех вероятнее последняя, среди нас чертовски мало таких, кому это удается, а то и вовсе нет». Но она даже не пыталась скрыть свои чувства, создавая портрет Кэмерона. Писала, повинуясь лишь эмоциям, а не слабым доводам разума, писала всей душой; даже полуграмотному все ясно. Глаза — с теплым и терпким смешком и в то же время с затаенной, тлеющей страстностью. Тонкие, чувствительные ноздри и губы: выпуклая верхняя губа и нижняя — более пухлая и чувственная; эти губы могут смеяться с ней и над ней, могут довести ее до исступленного вожделения… даже сейчас. И эти крепкие загорелые руки с большими пальцами, залихватски заткнутыми за пояс джинсов. Он стоит под полуденным жарким солнцем, пот блестит на бронзовой гладкой коже, упругие волны черных волос отражают свет. На нем выгоревшая рубашка, наполовину расстегнутая, открывающая шею и волосы на груди. Как из гнезда, выглядывает из них крепкий сосок, блестящий, как расплавленная медная монетка. Солнце отражается на медной пряжке пояса, притягивая взоры к крепким узким чреслам, туго обтянутым джинсами.
И вот он сам все это увидел. И понял.
— Кэмерон, — глухо произнесла она сквозь зубы, — шел бы ты к черту, а?..
— Непременно, — тотчас отозвался он, — но сначала…
Не оборачиваясь, она ощутила надвигающуюся силу и каждым нервом приветствовала ее приближение. Его ладони нежно легли ей на плечи. Он повернул ее к себе, и она подняла к нему жаждущее лицо.
— Ты мне кое-что должна, цыганочка. У тебя манера давать смелые обещания, а потом не выполнять их.
— Что я тебе обещала?
В его зрачках заплясало удивление.
— По-моему, ты мне обещала райское мгновение, если я избавлю тебя от незваного насекомого. Теперь, когда я видел свой портрет, я полагаю…
— Забудь об этом. — (Как все сложно! Еще минута, и она зарыдает; это будет конец.) — «Я сделаю
