мозгов.
Фрейд оказался прав: мой первый сон предвещал многие годы психоаналитических раскопок, слой за слоем — мой страх разоблачения, потери рассудка, страх за целостность длинной, твердой части тела (во сне она была символически представлена лодыжкой, которая сдувалась).
Фрейд и после него многие другие психоаналитики предостерегали от слишком торопливого погружения в толкование первого сна: преждевременная интерпретация, столкновение лицом к лицу с материалом подсознания пугают пациента и полностью парализуют гомункулуса — плетельщика снов. Мне всегда казалось, что эти предостережения направлены не столько на повышение эффективности терапии, сколько на защиту местнических интересов психоанализа как дисциплины, и я им никогда не верил.
С сороковых по шестидесятые годы в психотерапии принято было обращаться с пациентами бережно, словно они хрустальные. В учреждениях, занимавшихся психоанализом, велись нескончаемые заумные дебаты о точнейших, деликатнейших формулировках, используемых для психотерапевтического вмешательства. Новичков бомбардировали пропагандой необходимости исключительно своевременных и правильно сформулированных интерпретаций, так что они, исполнившись благоговейного страха, подходили к пациенту на цыпочках, и это сковывало их спонтанность и эффективность терапии. Я считал, что такой формализм вредит делу, поскольку мешает достичь более глобальной цели — установления эмпатических, подлинных отношений с пациентом. Мне казалось, что предостережение Фрейда — не работать со снами, пока не создан терапевтический союз — странным образом ставит все с ног на голову: ведь совместная работа над сном — прекрасный метод создания терапевтического союза.
Поэтому я, не колеблясь, нырнул в сон Айрин.
Значит, вы не читали ни одной из книг, — начал я, — в особенности старой.
Да, да, я ждала, что вы об этом спросите. Конечно, это звучит полной чепухой, я знаю. Но именно это я видела во сне. Я не сделала домашнего задания — не прочитала ни одну из книг, но в особенности старую.
Ту, что подготовила бы вас к новой. У вас есть какие-нибудь предположения, что могли бы значить эти две книги применительно к вашей жизни?
Никаких предположений, — ответила Айрин. — Я совершенно точно знаю, что они значат.
Я ждал продолжения, но она замолчала и так и сидела молча, глядя в окно. Я еще не знал об этой ее раздражающей привычке — не озвучивать никаких выводов, пока я не попрошу об этом вслух.
Раздражающее молчание продлилось пару минут. Наконец я сдался:
— И эти две книги…
— Старая книга — это смерть моего брата. Он умер, когда мне было двадцать лет. Новая книга — предстоящая смерть моего мужа.
— Значит, этот сон гласит, что вы не сможете справиться со смертью мужа, пока не примете смерть брата.
— Правильно. Совершенно верно.
Исследование первого сна предсказало не только содержание терапии, но и ее процесс, то есть природу союза психотерапевта и пациента. Во-первых, Айрин всегда была откровенна и вдумчива. Задавая вопрос, я знал, что получу искренний и полный ответ. Знала ли она, как назывались книги? Да, действительно, знала. Догадывалась ли, почему нужно прочитать старую книгу, чтобы понять более новую? Конечно: она совершенно точно знала, что это значит. Даже обычные вопросы — «Айрин, что вы об этом скажете?» или «А о чем вы сейчас подумали?» в продолжение всех пяти лет терапии неизменно приносили богатый урожай. Часто Айрин меня пугала, отвечая слишком быстро и слишком точно. Это напоминало мне мисс Фернальд, которая учила меня в пятом классе. Она часто говорила: «Давай же, Ирвин», нетерпеливо притопывала ногой, засекала время и ждала, пока я перестану мечтать и нагоню своих одноклассников, корпящих над каким-нибудь упражнением.
Я выкинул из головы мисс Фернальд и продолжил:
— А что для вас означают слова «Гибель невинности»?
— Представьте себе, что для меня, двадцатилетней, означало потерять брата. Я ожидала, что мы пойдем по жизни вместе, но его у меня отняли — он погиб, попал под машину. А потом я нашла Джека. И представьте себе, что значит для меня теперь, в сорок пять лет, потерять его. Подумайте, каково мне, когда мои родители, которым за семьдесят, живы, а брат умер, и муж умирает. Распалась связь времен. Молодые умирают первыми.
Айрин рассказывала мне о своих счастливых отношениях с братом, Алленом, который был двумя годами старше ее. Во все время ее отрочества он был ей защитником, наперсником, наставником, о каком мечтает любая девушка. Но — внезапный скрежет тормозов на бостонской улице, и Аллена не стало. Айрин рассказала мне, как полиция позвонила в домик, который Айрин делила с другими студентами, и как все подробности того дня навеки застыли у нее в памяти.
— Я все помню: звонок телефона на первом этаже, свой халат из синельки с рядами розовых и белых пушистых ниточек; хлопанье фланелевых тапочек, когда я спускалась по лестнице к нише рядом с кухней, к телефону, висящему на стене; гладкость поручня лестницы. Помню, я подумала, что его отполировали руками поколения моих предшественников, студентов Гарварда и Рэдклиффа. А потом — мужской голос, незнакомый, пытаясь смягчить удар, сообщил, что Аллен погиб. Я несколько часов просидела, уставясь на улицу через граненые стекла окна в нише. До сих пор помню радугу на покрытых копотью сугробах, лежавших на заднем дворе.
В ходе терапии нам предстояло еще очень много раз вернуться ко сну о двух книгах и к значению слов «Гибель невинности». Потеря брата легла печатью на жизнь Айрин. Смерть навеки взорвала ее невинность. Развеялись мифы детства: справедливость, предсказуемость, благосклонное божество, естественный порядок вещей, уверенность, что родители всегда защитят, безопасность в стенах родного дома. Одна, ничем не защищенная от превратностей существования, Айрин боролась за собственную безопасность. Она верила, что Аллен мог бы выжить, если бы ему оказали правильную и своевременную медицинскую помощь. Айрин казалось, что медицина — единственное возможное средство победы над смертью. На похоронах брата Айрин внезапно решила подать документы на медицинский факультет и стать хирургом.
Другое решение, принятое Айрин в результате смерти брата, имело огромные последствия для нашей совместной терапевтической работы.
— Я поняла, как можно защититься от боли: если я никого не впущу к себе в сердце, то больше никогда не испытаю такой потери.
— И как это решение отразилось на вашей жизни?
— В следующие десять лет я ни к кому не привязывалась, не рисковала. Я встречалась с мужчинами, но быстро разрывала отношения — пока для них это не стало серьезно, и пока я сама не успела ничего почувствовать.
— Но потом что-то изменилось. Вы вышли замуж. Как это получилось?
— Я знала Джека с четвертого класса, и почему-то всегда была уверена, что мы будем вместе. Даже когда он исчез из моей жизни и женился на другой, я знала, что он вернется. Мой брат знал Джека и уважал его. Можно сказать, благословил наш союз.
— Значит, то, что Аллен одобрил кандидатуру Джека, помогло вам рискнуть и выйти замуж?
— Все было не так просто. Мы шли к этому очень, очень долго, и все равно в результате я поставила Джеку условие: я выйду за него, только если он пообещает, что не умрет молодым.
Я оценил иронию Айрин и поднял взгляд, улыбаясь, чтобы встретить ее улыбку. Но улыбки не было. Айрин не думала иронизировать: она была смертельно серьезна.
Этот сценарий повторялся в нашей работе много раз. Мне была назначена роль голоса разума. Я часто попадался на крючок: бросал вызов иррациональности Айрин; спорил с ней; взывал к ее рассудку; пытался разбудить ее острый ум, отточенный изучением наук. Иногда просто ждал. Но результат всегда был один и тот же: она ни разу не отступила со своей позиции. А я так и не привык к ее двойственной натуре, необыкновенной ясности ума в сочетании с нелепой иррациональностью.
