Мама и смысл жизни

Я тоже заказал капуччино. Когда я отхлебнул первый глоток, Айрин улыбнулась и потянулась ко мне с салфеткой, чтобы промокнуть белую пену с моих усов. Мне была приятна такая забота, и я чуть подался вперед, чтобы получше ощутить давление салфетки у себя на лице.

— Ну вот, — сказала Айрин, закончив, — так-то лучше. Никаких белых усов — я не хочу, чтобы вы преждевременно состарились.

Она вытащила из портфеля мой черновик и сказала:

— Мне понравилось. Я на что-то в этом роде и надеялась.

— А я надеялся, что вы так скажете. Но, может быть, сначала поговорим о проекте в целом?

Я сказал, что потом перепишу все так, чтобы знакомые Айрин ее не узнали.

— Хотите, я сделаю вас мужчиной — торговцем произведениями искусства?

Она покачала головой.

— Пусть будет все как на самом деле. Мне нечего скрывать, нечего стыдиться. Мы оба знаем, что я была не сумасшедшая — я страдала.

Мне что-то не нравилось в этом проекте, и я решил открыться начистоту.

— Айрин, я вам расскажу одну историю.

И я рассказал ей про Мэри и Говарда. Мэри — моя хорошая знакомая, психиатр, человек большой цельности и сострадания. Говард был ее пациентом в течение десяти лет. С Говардом в детстве ужасно обращались, и Мэри совершила Геркулесовы подвиги, чтобы вылечить его методом репарентинга. В первые годы терапии Говард оказывался в больнице не меньше дюжины раз — из-за попыток самоубийства, из-за алкоголизма, наркомании, анорексии. Мэри всегда была рядом, творила чудеса и каким-то образом вытянула Говарда, в том числе помогла ему закончить школу, колледж и факультет журналистики.

— Ее преданность была невероятна, — рассказывал я. — Иногда она встречалась с Говардом семь раз в неделю, да еще по урезанным расценкам. По правде сказать, я часто предупреждал ее, что она слишком много вкладывает в Говарда, что ей нужно получше ограждать свою частную жизнь. Мэри принимала пациентов дома, и ее муж был недоволен, что Говард является к ним по воскресеньям и вообще пожирает такое количество времени и энергии Мэри. Случай Говарда был очень познавателен, и Мэри ежегодно интервьюировала его в присутствии студентов, в рамках курса «Основы психиатрии». Мэри очень долго, лет пять, трудилась над учебником по психотерапии, в котором ее работа с Говардом занимала значительное место. Каждая глава была основана на каком-либо аспекте (сильно замаскированном, конечно) истории Говарда. Говард был благодарен Мэри за все эти годы и разрешал представлять его историю студентам и ординаторам, а также писать о нем.

Наконец книга была закончена и готова к публикации. И вдруг Говард (который к этому времени стал журналистом, работал за границей, имел жену и двоих детей) отозвал свое разрешение. Он прислал Мэри короткое письмо, в котором сообщил только, что хочет навсегда забыть ту часть своей жизни. Мэри просила у него объяснений, но он отказался что-либо объяснять и в конце концов просто прекратил с ней общаться. Мэри была в отчаянии — она столько лет посвятила этой книге. В конце концов ей пришлось отказаться от публикации. Даже спустя много лет Мэри все еще была ожесточена и подавлена.

— Ирв, Ирв, достаточно, — сказала Айрин, похлопав меня по руке, чтобы остановить. — Я понимаю, вы не хотите, чтобы с вами случилось то же самое. Но я вас уверяю: я не просто даю вам разрешение на публикацию моей истории, я прошу вас ее написать. Я буду разочарована, если вы этого не сделаете.

— Сильно сказано.

— Я сказала то, что думаю. Я действительно считаю, что слишком многие терапевты не умеют подойти к людям, перенесшим тяжелую утрату. Вы многому научились из нашей совместной работы, очень многому, и я не хочу, чтобы эти знания умерли вместе с вами.

Айрин заметила, что я поднял брови, и добавила:

— Да, да, до меня наконец дошло. Вы не вечны.

— Ну хорошо, — сказал я, вытаскивая блокнот. — Я действительно очень многое почерпнул из нашей совместной работы. Я изложил свою версию на этих страницах. Но я хочу, чтобы и ваш голос был слышен. Может быть, вы попробуете сформулировать основные моменты, те, о которых я обязательно должен написать?

Айрин заколебалась:

— Вы же их знаете не хуже меня.

— Мне нужен ваш голос. Как я уже говорил, я бы предпочел, чтобы мы писали вместе, но раз это невозможно, давайте попробуем хоть так. Метод свободных ассоциаций — что в голову придет. Скажите мне, что, с вашей точки зрения, было главным центром, сердцевиной нашей работы?

— Вовлеченность, — не раздумывая ответила она. — Вы всегда были рядом — подавшись вперед, стараясь пододвинуться поближе. Как тогда, когда я вытирала пену у вас с усов минуту назад…

— Хотите сказать, что я лез к вам в лицо?

— Точно! Но в хорошем смысле этого слова. И не в каком-то там переносном, метафизическом смысле. Мне нужно было только одно: чтобы вы были со мной, чтобы были готовы подставиться смертоносному излучению, которое от меня исходило. В этом и состояла ваша задача.

— Терапевты этого обычно не понимают, — продолжала она. — Никому, кроме вас, это не удалось бы. Мои друзья не могли быть со мной. Они были слишком заняты — сами горевали по Джеку, или сторонились моей черной грязи, или старательно прятали собственный страх перед смертью, или требовали — именно требовали — чтобы я оправилась за год.

— Именно это у вас получалось лучше всего, — продолжала Айрин. Она говорила быстро, не задумываясь, и прерывалась только на глотки капуччино. — Вы проявили незаурядную стойкость. Вы не оставляли меня в покое. И вы не просто были рядом — вы требовали все больше и больше, заставляли меня говорить обо всем, даже о самом зловещем и причудливом. А если я не говорила, вы сами догадывались, что я чувствую — довольно точно, надо отдать вам должное.

— И ваши действия были важны — одних слов было бы недостаточно. Вот поэтому, если брать отдельные ваши поступки, самым сильным было то, что вы тогда сказали — каждый раз, как я на вас по- настоящему разозлюсь, мы будем назначать дополнительный сеанс.

Она замолчала, и я поднял голову от блокнота.

— Еще что вам было полезно?

— То, что вы пришли на похороны Джека. То, что вы звонили из дальних поездок, чтобы узнать, как я себя чувствую. То, что вы держали меня за руку, когда мне это было нужно. Иногда мне казалось, что если бы не эта рука, держащая меня, как якорь, меня унесло бы прочь от берега жизни, в небытие. Забавно, но большую часть времени я видела в вас мудрого волшебника — такого, который заранее точно знает, что случится. Этот образ начал уходить лишь несколько месяцев назад, когда вы стали уменьшаться. Но все это время у меня было и противоположное, антиволшебное, ощущение — что у вас нет никакого сценария, ни правил, ни планов, ни процедур. Как будто вы импровизировали.

— И как вы воспринимали эту импровизацию? — спросил я, быстро записывая.

— Иногда мне было очень страшно. Я хотела, чтобы вы были волшебником страны Оз. Я заблудилась и хотела, чтобы мне указали дорогу домой, в Канзас. Иногда мне была подозрительна ваша неуверенность. Я гадала, действительно ли вы импровизируете, или только притворяетесь — может быть, это такой волшебный приемчик.

— И еще: вы знали, как я всегда настаиваю на том, чтобы самой во всем разобраться. Поэтому я думала, что ваша импровизация — это план, хитрый план, чтобы меня разоружить. И еще одно… Ирв, вы хотите, чтобы я просто вот так болтала?

— Совершенно точно. Продолжайте.

— Когда вы говорили мне про других вдов или про результаты своих исследований, я знала, что вы пытаетесь меня подбодрить, и порой мне помогало осознание того, что я в процессе, что я буду проходить через определенные состояния души точно так же, как до меня — другие женщины. Но обычно я чувствовала, что такие комментарии меня принижают. Как будто вы делали меня заурядной. Когда мы импровизировали, я никогда не чувствовала себя заурядной. Я становилась особенной, уникальной. Мы искали путь вместе.