– Правильно посмотрел! – похвалила Фулона. – Дверь прямо по коридору! Если ровно в одиннадцать ты окажешься на расстоянии полета моего копья – пеняй на себя. И если тебя еще раз увидят около валькирии-одиночки – пеняй на себя. Любая из валькирий тебя убьет! Любая. Даже добрая Бэтла, поверь мне!
Багрову все это показалось дико. Только что они так хорошо сидели в комнате при свечах и вдруг…
– Я не понимаю! – сказал он беспомощно.
– И, боюсь, никогда не поймешь, если не понял сразу… Когда струсит просто человек – это простительно. Но когда на войне с поста убегает часовой, уважительных причин не бывает. Это сразу расстрел. У любого офицера спроси.
Фулона вытянула фартук трубочкой. На Матвея она не смотрела.
– Ну простите! – пробурчал Матвей. – Больше не буду.
– И все?
– А что, зайчиком попрыгать?
– Не надо зайчиком, – сказала Фулона. – Это оставь для зоопарка.
– Я же сказал: простите! Чего вам еще надо? – беспомощно повторил Матвей.
– Ты не просишь тебя простить. Ты считаешь, что должен быть прощен, стоит тебе однажды буркнуть эти слова. Вот разница. Когда человек считает, что долженбыть прощен, он совершает одну и ту же ошибку бесконечно. Это закон. Прощение – это раскаяние. До самых глубин. Только оно изглаживает.
– Вы что, ничего не соображаете? У Мамзелькиной было мое сердце! Она бы меня прикончила, и все! Чик, и нету! – воскликнул Багров.
– Да хоть бы и так! Ну умер бы, и все! – сказала Фулона тихо. – И какая теперь разница, что старуха тебя надула? Сердце, рука, нога! Завтра она найдет обрезок твоего ногтя и напугает тебя заклинанием: «Колдуй, баба! Колдуй, дед!» Не замечаешь сходства? И что? Ты пойдешь и украдешь у валькирии копье? Или отрежешь ей во сне голову?
Багров задохнулся.
– Этого бы я не сделал!
– Рано или поздно сделал бы и это, раз уж ступил на эту лесенку.
– Хотите сказать, что Аида не могла меня убить?!
– Конечно, нет. Если Мировуд отдал тебя в заклад – это личные проблемы Мировуда. Никого другого заложить или предать нельзя – в конечном счете только себя. Когда у человека прогниет отвага – он способен заложить все человечество. И что? Все мы будем в ручках у мрака? Чушь!
– Мне было чудовищно больно! – вспомнил Багров.
– Не так. Ты в-е-р-и-л, что тебе больно. Если бы ты не знал, что сердце у нее – Мамзелькина могла бы сварить его в супе, и у тебя бы даже веко не дернулось. Чаще слушай мрак! Он спрячет правду между двумя упитанными лжами – и не разглядишь!
Багров все еще хватался за соломинку.
– Но я сказал сам! Сознался!
– И правильно сделал. Если бы промолчал, я узнала бы все послезавтра. У меня в шкафу стоит еженедельное оповещающее заклинание. И узнай я сама, у тебя не было бы этих пяти минут. Хотя каких пяти? Уже без двух одиннадцать! Поспеши, некромаг! – сухо сказала Фулона. – Когда начинаешь считаться с врагами или хотя бы бояться их – предаешь друзей. Это неминуемо. Иди!
Она отбросила фартук, и в руках у нее появилось копье. Фулона держала его без всякой угрозы, но Багров ощущал, как пылающий наконечник копья тянется к нему, как намагниченный. Это убедило его больше всяких слов. Для копья он был уже не свой. Враг. Чужак.
– Не говорите Ирке, – сказал Матвей.
– Не скажу, – пообещала Фулона. – Если тебе так будет проще, пусть считает, что ты ушел сам… Шестьдесят секунд! Ты не успеваешь даже обуться!
Багров хотел еще что-то сказать, но быстро повернулся и, хлопнув дверью, вышел из кухни. В коридоре ему встретилась Ирка. Она удивленно посторонилась, пропуская его, и вопросительно на него посмотрела. Матвей на миг остановился, коснулся ее плеча и вышел на лестницу прямо в носках.
Глава 15
Мошкин и Чимоданов
Подарили двум родным братьям по коричневатому невзрачному яйцу, сказав, что внутри жар-птица, которая сделает своего хозяина навеки счастливым. Один усомнился. Смотрел-смотрел, не утерпел, расковырял пальцем, увидел желток, понюхал, на вкус попробовал, буркнул: «Наврали!» – и яйцо выкинул. Другой долгие месяцы согревал скорлупу дыханием, зимой в лютый мороз прятал под одежду, и вот однажды, когда он совсем этого не ждал, скорлупа треснула, и из трещины брызнул ослепительный свет.
Осенний день был прекрасен, как запах свежего кофе, когда только-только открываешь новую банку. Солнце сияло, золотые листья тоже сияли, на проезжавшие машины больно было смотреть.
Меф стоял у зеркала и, задрав майку, считал синяки на груди и плечах.
– Восемнадцать! – закончил он.
Потом с подозрением потрогал одно место на ребре, где внешне ничего не было, и от боли провернулся вокруг своей оси.
– У-у-аа! Девятнадцать!
Евгеша стоял рядом, перечеркивал широченными плечами дверь и печалился. Грустил он всегда так же неопределенно, как и испытывал прочие чувства. «Я грущу? А правда ли я грущу? Такая ли она, грусть, или есть еще нечто иное, что именуется грустью?» – точно спрашивал он себя и, путаясь, отматывал свое чувство назад.
– Просто шест тяжелый, – виновато сказал Мошкин. – Надо бы полегче. Он же тяжелый, да?
– Да, – с иронией подтвердил Буслаев. – Ты, как всегда, угадал. Да и рука у тебя не легкая. Хорошо еще, что мы долбились через нагрудник.
Мошкин задумчиво кивнул.
– Ты-то сам как? Нормально? Травм нет? – спросил Меф.
Если в начале схватки он только и делал, что получал увесистые тычки шестом, то ближе к концу пару раз прорвался на удобную дистанцию и отметился на теле Мошкина деревянным мечом.
– Нет, да? – спросил Евгеша удивленно.
– Да тебе же лучше знать!
– А-а-а, – протянул Мошкин. – Да вроде ничего, нормально!
Он поставил шест в угол и поправил его, чтобы тот не упал. Потом еще раз на всякий случай поправил.
– Ты же не обиделся на меня, нет? – спросил Евгеша.
Меф хмыкнул.
– Да нет. Надо быть болваном, чтобы обижаться на тех, кто тебя бьет. Обижаться следует на тех, кто позволяет тебе зазнаваться.
Дафна, собиравшая с пола осколки своей любимой чашки (Мошкин не всегда попадал шестом именно по Мефу), остановилась и подняла голову.
– Ты кого-то конкретно имеешь в виду? – уточнила она.
– Конкретно, да? В виду, да? – удивился Меф.
Дафна протянула руку, схватила его за пятку и дернула на себя. Меф, не ожидавший этого, грузно осел на пол.
– Невелика заслуга побить смертельно раненного, – сказал он.
Язычок замка, запиравший дверь, втянулся сам собой. Вошла Улита. Как случалось с ней после быстрой ходьбы, она была пунцового цвета, и от нее исходил жар. В зеленой кофте с алым узором секретарша напоминала цветущий кактус.
Увидев Дафну, ползающую по полу среди осколков посуды, Улита растрогалась.
– Сразу видно будущую домохозяйку! Можно тогда предметный вопрос? Отстирывается ли свекла от
